Пари на красавицу
Шрифт:
Тормозим возле нужной палаты. Щёлкает засов и нас выпускают внутрь. Пальцы Мальвины стискивают меня сильнее, ногтями впиваясь в кожу. Она тоже нервничает. И тоже ищет поддержки. Большим пальцем глажу её по тыльной стороне ладони. Всё, на что я сейчас способен.
— Не бойся, — успокаиваю её, первым переступая порог и ныряя в слабо освещённое помещение.
Светло, свежо, но всё равно депрессирующе. И это несмотря на евроремонт и старательно созданный по меркам безопасности уют. Любой каприз за ваши деньги. Включая дорогое постельное бельё
В удобном мягком кресле, частично повёрнутом спинкой ко входу, сидит женщина и безучастно смтрит встроенный с стену телевизор. Густые тёмные волосы, убранные в аккуратную причёску, потеряли блеск от нехватки солнечных лучей. Кожа тоже приобрела сероватый оттенок от частого пребывания взаперти и лекарств. Лицо осунулось, ключицы провалились, руки исхудали. Зато пижама шёлковая, от модного дизайнера.
— Я подожду снаружи, — Эдя прикрывает за нами дверь, но за вставкой в двери без труда поглядывает его силуэт.
Медленно приближаемся к креслу. Женщина отвлекается от просмотра старого советского мультфильма и поворачивается на шум, посмотрев точно на меня. Мне всегда говорили, что у меня её глаза.
— Здравствуй, мама.
Мальвина
Мама? Это его мама? А я думала, она…
Меня накрывают нехорошие мурашки. Они никуда не уходили с момента, как мы вошли в здание, но сейчас прям совсем жутко становится. И если честно, хочется убежать. Однако я лишь сильнее впиваюсь ногтями в ладонь Глеба, обещая оставить ему кровавые бороздки.
— Сынок, — на бледном, но когда-то, наверняка, красивом лице загорается осознание. — Это ты.
— Да, я, — голос Воронцова дрожит. — Как себя чувствуешь?
— Устала. И хочу на улицу. Но меня не пускают.
— Прогулка будет после ужина. Если не испортится погода.
Никогда, никогда ещё я не слышала и не видела столько робости в нём. Это поразительно. Словно рядом со мной стоит совершенно другой человек. Тот, о котором я не имею ни малейшего представления. И никто, наверное.
— Они так и сказали, — женщина заторможено замечает меня, и я буквально чувствую, как шевелятся волосы сзади на затылке. Глаза. У них одинаковые глаза. Даже взгляд один. — Ты привёл с собой подругу, сынок?
— Эта Мал… Это Прасковья, мама, — смущённо исправляется Глеб. — Мы… мы учимся вместе.
— Приятно познакомиться, Прасковья.
— Э-э-э… здрасте… — неуверенно машу я ей. Уровень неловкости — зашкаливающий.
— Здравствуй, — обо мне быстро забывают и переключаются обратно на сына. — Сынок, почему не пришла Настя?
Настя?
— Она… — запинается тот. — Она не смогла. Она навестит тебя позже.
— Я хочу пройтись с ней по торговому центру, прикупить обновок к лету. Как думаешь, врачи разрешат мне ненадолго выйти в город?
— Не знаю, мама… Я спрошу.
Красивая
— А вы поедете с нами? — ой, снова вспоминают обо мне. — Мальчишкам нечего делать в магазинах. Они не умеют наслаждаться процессом.
— Я-я… — испуганно смотрю на Глеба, ища подсказки. Что мне отвечать? Как реагировать? Не вякну ли лишнего? — Д-да… К-конечно. С у-удовольствием, — киваю, наконец, получая слабый разрешающий кивок.
— Это хорошо, — холодные бледные пальцы касаются моего запястья. Инстинктивно хочется отдёрнуть кисть, но сдерживаюсь. — Посидим где-нибудь, посекретничаем. Глеб такой скрытный, почти ничего не рассказывает. Давно вы вместе?
— М-мы не в-вместе…
— Мы учимся в одном университете, — напоминает Глеб.
— Конечно, конечно, — лукавый блеск на мгновение вспыхивает в усталых глазах, когда она смотрит на наши сцепленные руки. Ослабляю пальцы, высвобождаясь. — Нет, нет. Всё хорошо. Вы… — мелкая барабанная дробь по оконному стеклу заставляет её вздрогнуть. Вначале слабая, с каждой секундой она резко нарастает, оглушая перестуком разошедшегося ливня. Последние дни он только такой. Кратковременный, но напористый. Едва ли не град.
С мамой Глеба что-то происходит. Блеск во взгляде пропадает, вместо этого в нём появляется сдавленная затравленность. И страх. Женщина вжимается в кресло, скукоживаясь и словно стараясь стать как можно меньше. Трясётся. Впивается свежим аккуратным маникюром в мягкую обивку подлокотников.
— Мама… — осторожно зовёт её сын, но она не слышит. Жмётся, жмётся, а потом без предупрежедения вскакивает на ноги, ошалело тряся головой, теряя ориентацию в пространстве и отшатываясь от нас. Будто больше не узнаёт. — Мама, всё хорошо. Мама…
Нет. Бесполезно. Её накрывает пелена неадекватности, похожая на транс. Движения становятся заторможенными, лицо краснеет. Губы двигаются, но вместо речи вылетает сбивчивое неразборчивое бурчание. Ошалелые пустые глаза концентрируются в одной точке — на мне. А затем с криками: "ты умерла, тебя нет" в мою сторону вдруг бросаются.
Я настолько в шоке, что если бы меня вовремя не оттащили, и не пошевелилась бы. На шум в палату врывается Эдуард, перехватывая сорвавшуюся в припадке пациентку. На сигнал красной кнопки сбегаются ещё трое сотрудников. Один из них настойчиво, но вежливо начинает выталкивать нас в коридор.
— Простите. Вы должны уйти. Ей нужна тишина. Всё будет хорошо, — крики и шумы частично отсекает захлопнувшаяся перед нами металлическая дверь. Последнее что вижу, шприц в руках одной их медсестёр.
Глеб никакой. Ещё бледнее, чем его мать. Подавленный и пришибленный. Видно, что он разрывается. Хочет скорее меня увести отсюда, но при этом не может просто уйти, так всё бросив. Лишь когда к нам снова выходит Эдуард и они недолго о чём-то разговаривают в сторонке, замечаю, что градус напряжения спадает. Каменная спина Воронцова обмякает, а кулаки перестают стискиваться.