Пари с будущим
Шрифт:
И вдруг стало светло. Я снова увидел коридоры станции, и по ним меня волок черный сгусток энергии, замотав в черную же паутину. Это был сектор «Бета», а Стяжатель уверенно направлялся к засекреченному реинкарнатору, о котором я тут же вспомнил. Судя по тому, как прорвало плотину памяти, все происходило уже в настоящем времени — где погибли Шива, Савитри и Агни. Я пытался биться, но завязал в паутине еще сильнее. Она была липкая, как голос ее хозяина. Мы оба сейчас были в своей первозданной форме, и реальность снова вгрызлась в меня мертвой хваткой. А на Стяжателя не действовали ни кактусы, ни распылители диметилсульфоксида, ни сама вселенная. Он несся сквозь все преграды и вот уже ввалился в медицинский бокс, отшвырнул дока-ассиста — тот, теряя сознание, сполз по стене — и подключил реинкарнационную систему. Пока он отвлекся, я все же нашел прореху в его паутине и наполовину выбрался наружу, но в капсуле уже восстанавливалось тело Агни, попадать в которое сейчас мне было ни в коем случае нельзя. Я дотянулся до лежащего ассиста и просочился в него. Сразу стало легче, боль унялась. У этого парня были слабые задатки способностей к преобразованию вещества, поэтому, когда его сознание еще оставалось отключенным, я сам заставил его рефлексы работать, вскочил и отправил поток огня сначала в паутину, а затем в изверга. Тарака заорал, ринулся к капсуле, на ходу сбивая с себя пламя. Я оставил ассиста, прыгнул вперед и повис на Стяжателе, опутывая его своей сетью. Не успев открыть реинкарнатор, не на шутку перепуганный, тот пробился в межпространство и межвременье. И там я понял, что он вырвался и мчится впереди в неизвестную эпоху. Мне оставалось лишь следовать за ним, корректируя направление в соответствии с открывавшимися мне по выходе подробностями…
Впервые я очутился в прошлом, оставаясь, как ни странно, в своем собственном воплощении, а не на временном подселении в чужом. Это было начало XX века, и я помнил теперь всю, не прожитую пока этим человеком, жизнь.
Слепой художник
Взбивая ногами дорожную пыль, с десяток мальчишек нашего ашрама перетягивали друг у друга толстую веревку. Победа сомневалась: то она была готова перейти к одной ватаге, то уже, кажется, выбрала вторую, но в последний миг опять передумала. Веревка извивалась змеей в их руках и дрожала.
Я высыпал оголодавшим козам очистки и, прислонившись к ограде, закрыл глаза. Странное, смутное, из грязно-желтого тумана небытия возникло видение. Моя рука выводит строки: «Очевидно, что на сегодняшний день Вы являетесь единственным человеком в мире, способным предотвратить войну, которая может низвести человечество до состояния дикости. Стоит ли платить такую цену за достижение цели, какой бы значимой она ни казалась? Может быть, вы прислушаетесь к призыву человека, который сознательно отверг войну как метод, добившись при этом значительных успехов?» [36]
36
Из текста писем Махатмы Ганди к Гитлеру
Сейчас, другому мне, казались нелепыми и эти строки, и высказанная в них надежда. Это будут не британцы, щепетильные британцы с их подчеркнутым презрением к «цветным» в колониальных странах. Это будет противостояние иного порядка, а сегодня о нем известно только мне.
Я посмотрел на мальчишек, упрямо пытавшихся перетянуть на свою сторону удачу, шоколадных от солнца и блестящих от пота. Наша борьба с Британией ныне представилась мне таким же наивным перетягиванием каната, как ребячья игра, в сравнении с той страшной, глухой ко всему человеческому силой, по каплям стекавшей в бездонный сосуд для жертвоприношений. Сила эта доселе скрывалась и зрела в самых жутких закоулках людского подсознания, уже чуждая жестокому, но уравновешенному миру зверей, однако же неспособная когда-либо назваться человеческой.
«Метод ненасилия способен нанести поражение союзу всех самых ожесточенных сил в этом мире. Если не британцы, то другая держава, вне сомнений, победит Вас Вашим же оружием. Вы не оставите своему народу наследия, которым он мог бы гордиться» [37] …
Они уже готовы принять своего антимессию, но если бы не память будущего, я и не думал бы об этом сегодня. Не думал бы, потому что не знал, и потому что сейчас, в 1919 году, мысли мои были посвящены расстрелу безоружных сикхов на площади Джаллианвалабагх, произошедшему в апреле и старательно скрываемому британскими властями на протяжении четырех месяцев. Так и было, так и было — тогда, в первый раз. Но в этой параллельной системе хронологии к своему «прошлому я» добавился «будущий я», и у меня возникла иная задача с далеко идущими последствиями.
37
Там же
То, что фюрером Германии станет не Стяжатель, сомнения отсутствовали. Тарака — тень, его стиль работы — влиять, оставаясь в укрытии и безопасности. Но он всегда выбирает оптимально подходящие кандидатуры, и Гитлер — одна из таких фигур. Суры и асуры действуют по одной схеме. Так же я, чтобы спасти нашу миссию, выбрал да Винчи.
На протяжении всех жизней, которые мне довелось провести среди людей, что-то извне постоянно подталкивало меня к верным ответам, что-то постоянно подкидывало мне подсказки, а в хитросплетениях случайных, казалось бы, событий безукоснительно проглядывалась тайная взаимосвязь. Я знаю теперь, что это мои собратья-ади, обреченные напрасно гоняться за тенями, выпущенными на волю, так или иначе пытались мне помочь. Каково было им, когда их съедала враждебная среда, служить ослепшим людям поводырями? Ни один из них не пожаловался мне при встрече. Ни один не изъявил укора этим сумасшедшим…
На сей раз я нарушу собственный обет и снова надену европейское платье. Но этого мало. Нарушу я и второй обет: быть полностью откровенным перед собой и другими.
«С одного выстрела, сура?»
«Без единого выстрела, Шива»…
— Осенью я еду в Германию, Кастурбай.
Она, та девочка, с которой нас поженили еще детьми, старилась вместе со мной. Сейчас я смотрю в ее смуглое круглое лицо с тенями прожитых годов, добрые влажные глаза с печальным взором, и чувствую, что есть в ней что-то от Савитри. И она становится оттого еще роднее.
— Бапу?! — удивляется она и прекращает прясть. — Как в Германию, Бапу? Зачем?
Я складываю ладони перед собой и подношу пальцы к губам. Мне будет трудно объяснить ей это, но она единственный человек, который в самом деле способен мне помочь остановить Тараку, а вместе с ним — того, кто через двадцать лет оружием и руками солдат своей страны уничтожит десятки миллионов жизней. Она всегда шла рядом со мной и смотрела в ту же сторону, куда смотрел я. Историю искалечили, когда открыли «Тандаву» и выпустили извергов. Мы должны вернуть всё это на прежнее место. Без единого выстрела. Ахимса.
— Послушай, если я скажу тебе что-то, чему трудно поверить сразу, но поверить нужно — ты готова будешь дослушать до конца и принять мои слова?
Я уселся на циновке напротив нее. Кастурбай склонила голову к плечу, поправила очки, глядя между тем на меня поверх стекол, и между бровями прочертилась морщинка.
— Сейчас в Мюнхене живет один неизвестный художник. Не удивляйся, что я о нем знаю: будем считать, я видел пару его работ. Он пейзажист-недоучка, у него неуравновешенный характер, из-за чего он срывался на людей в художественной академии, куда пытался поступить. Ему не отказали, а предложили стать архитектором, он превосходно рисует городские пейзажи. Но в силу своего болезненного самолюбия он отказался, резко ответил преподавателям, и во второй раз его уже не пустили на порог. Этот пейзажист прошел войну, он озлоблен и политизирован… Кастурбай, если, зная все это, сейчас ничего не предпринять, то через двадцать лет в мире свершится побоище, каких еще не видел белый свет. Мне был сон, поверь мне.
Она утерла сухие губы:
— Но, быть может, это всего лишь наваждение?
— Верь мне, Кастурбай. Это не наваждение. И еще. Художнику, о котором я сейчас говорю, интересна история культуры нашей страны, история нашего с тобой народа. Став политиком, он переврет ее так, как будет выгодно ему, если сейчас мы не воспользуемся последним шансом…
— Что же тут следует сделать? Не убить же? Вдруг все-таки этого не случится, а сон был просто сном, Бапу?
— Нет, не убить, конечно. Я хочу сделать по-другому. Когда-то я не получил возможности поговорить с ним, и он, скорее всего, не желал бы меня выслушать. Теперь же…