Париж в августе. Убитый Моцарт
Шрифт:
— Не надо, Анри.
Он насупился.
— С вами никогда ничего не надо. Не надо вас любить, не надо приезжать в Лондон, не надо…
Она закрыла ему рот рукой, чтобы помешать перечислить все, что «не надо».
— В сентябре и октябре я еду на презентацию платьев по Англии и Ирландии. Вы не можете. Будьте милым. Я же здесь.
Морщинка разочарования состарила лицо Анри. Он никогда больше не увидит ее. Хотя он знал это с первого дня, но тогда между ними не было этой сверкающей звезды, этого мира, раскрытого, как плод.
— Я здесь, Анри.
Она сжала его голову, он укусил ее за губу и изо всех сил прижался к ней. Они обнялись с такой страстью, что белый голубь, испуганный, улетел.
Мамаша Пампин, встречавшая его с мордой разъяренного боксера с тех пор, как он осмелился заявить, что «он ее в гробу видал» (и пообещавшая себе пожаловаться хозяину, чтобы расквитаться с ним), швырнула ему письмо Симоны, которое он, не читая, сунул в карман.
Как можно скорее он поднялся в свою квартиру с бисквитами, лимоном, литровым пакетом молока и пачкой чая.
Пат разгуливала по комнатам, накинув на плечи вместо халата плащ Плантэна. Дом жил вокруг нее. Где-то мадам Сниф выбивала свои ковры. Мсье Пуль с идиотским упорством забивал в стену гвозди, забивал вот уже минут пятнадцать без остановки, чтобы досадить окружающим, которых не очень-то заботил месье Пуль.
Пат и Анри были одни в своем убежище. Никто не знал, что любовь только что поселилась в этом доме.
Плантэн пошел на кухню. Пат — за ним.
— Я не умею делать чай, — извинился он.
— А я умею. Дайте-ка.
Она наполнила кастрюльку водой, зажгла спичку, еще более желанная в этом старом плаще, обнажавшем длинные ноги, покрытые светлым пушком, да, более желанная, более «ужасная», чем в красном или в голубом платье.
Он потушил спичку и выключил газ.
— Почему? — воскликнула Пат.
— Никаких «почему». Не моя вина, что ты такая.
Он потянул ее за руку, подтолкнул к столу, уложил на клеенчатую скатерть в мелкую клетку.
Она не закрыла глаза, и он изучал ее всю, всю целиком, долго, долго, испытывая головокружение от ее серых глаз.
ГЛАВА VIII
В это утро, когда часы пробили семь, мамаша Пампин уже сидела на своем коврике, как сельский туалет около фермы.
Она видела, как прошла Пат, которая не видела ее. Из Англии не приезжают для того, чтобы посмотреть на мамашу Пампин. Минутой позже появился Плантэн. Чтобы соблюсти приличия, они не выходили из дома вместе. С доброй улыбкой «мертвой головы» консьержка обратилась к жильцу, виновному в адюльтере.
— Ну что, мсье Анри? Вы не скучаете! Вот уже четыре ночи подряд вы устраиваете шабаши неизвестно с кем, скорее всего — со шпионкой, учитывая то, что она говорит по-немецки или что-то вроде этого, и бедному господину Пулю больше не удается сомкнуть глаз!
Анри, который всегда избегал осьминожных зрачков старухи, не колеблясь, посмотрел ей в лицо:
— Мадам Пампин, вы можете говорить все, что хотите, тем более что мне на это наплевать!
И он ускорил шаги, чтобы догнать Пат, пока
— Ладно, тем лучше, невежа, тем лучше! Увидим, будет ли вашей жене также на это наплевать!
Вот уже четыре дня он жил на планете, где больше не было и в помине его жены, его детей, его прошлого. Он пил воздух, который пьют там, наверху, дикие канарейки. Он больше не касался земли подошвами своих ботинок. Наркотик радости застилал туманом его глаза, поддерживал его в состоянии бодрствования. Он был пьян от ее рта, от ее тела, от ее запаха, от ее голоса. Он хватался за нее руками, как за спасательный круг.
К сожалению, он не мог продлить свой бюллетень. «Вы можете выходить на работу в среду», — изрек доктор. Вскоре продавец Анри Плантэн вновь окажется в халате приговоренного. Пат думала, что он будет давать уроки рисования в каком-то лицее. Ей не хватало мужества посоветовать ему перенести занятия на более позднее время. Искаженное лицо Анри прекрасно доказывало ей, что он собирается ходить туда не ради удовольствия.
В десять часов они встретятся в отеле. Впрочем, они проведут там всю эту ночь, Анри так захотел. Надзор Пулей, Снифов, Флуков и Пампинов раздражал его, пачкал их любовь, как слюна клеща пачкает цветы.
Итак, через мгновение он по своей воле покинет ее, оставит ее здесь, на улице, а ведь через двенадцать дней она уезжает.
Он презирал себя, что таким образом теряет то, что невозможно восполнить, что тратит свою жизнь на так называемое зарабатывание денег.
— Не сердитесь на меня, я вас умоляю, — пробормотал он на площади де Виктуар, — я вынужден.
— Сердиться… я вас не хочу.
— Говорят: я на вас не сержусь.
— Это одно и то же, разве нет?
— Совсем нет. Я люблю вас, Пат. Ну скажите же мне хоть раз, один только раз, что вы меня любите.
— Это невозможно, Анри. Я не могу говорить такое…
Видя, что он готов расплакаться, она обняла его.
— Может быть, это даже лучше — ничего не говорить. Мы получаем все от любви. Это лучше, чем любовь. Мы живем ужасно. Поцелуйте меня, Анри. До вечера. До скорого. До очень скорого…
Он поцеловал ее бесконечным поцелуем. Ни один звук больше не достигал их ушей. Ни один мотор. Ничего. Он целовал ее.
— Что за времена настали! — сказал член ассоциации родителей школьников.
До потери дыхания.
— Это отвратительно! — сказал какой-то тип из лиги телезрителей-католиков.
До потери души.
— Животные, животные! — сказал старый член конфедерации — какой, было неизвестно никому, даже ему самому.
Она тихонько отстранилась.
— Идите.
— Вы любите меня? Скажите это, и я смогу уйти почти счастливым.
Она закрыла глаза, огорченная этой детской настойчивостью.
— До вечера, Анри.
— Да… До вечера.
Он оторвался от нее, пробежал двадцать метров, обернулся, чтобы выкрикнуть «Я тебя люблю!», еще один раз обернулся на углу улицы, прежде чем, страдая, исчезнуть.