Парижане и провинциалы
Шрифт:
— Отлично! — воскликнул папаша Огюстен, засмеявшись. — Значит, я могу жениться, и у моих детей будет пять тысяч ливров ренты.
Мадлен и папаша Огюстен вернулись на ферму. Анри уже встал и ждал их.
— Извините, дорогой крестный, — вместо приветствия сказал Анри, — это мой последний день безделья.
Мадлен наклонил его голову и поцеловал юношу в лоб, как делал это, когда тот был ребенком, а затем произнес:
— Анри, из своих тридцати тысяч франков я открываю кредит в десять тысяч франков папаше Огюстену.
И, повернувшись к каменолому, спросил:
— Этого достаточно, чтобы дело двигалось?
— Не только двигалось, но и мчалось со всех ног.
XLII.
В тот же вечер Мадлен, взяв у папаши Огюстена опись различных сортов камня, который они могли поставлять, уехал в Париж.
Первое, что он сделал, прибыв в столицу современных франков, это отправился к своему портному и заказал черный сюртук, черный редингот и такого же цвета панталоны, но уже не широкие и мешковатые, какие он носил в прошлом, отправляясь в «Три короны» или в «Сиреневый хуторок», а такие, какие соответствовали его новому положению владельца каменоломни стоимостью в несколько миллионов, прибывшего предложить мягкий камень, королевский известняк и твердый строительный камень виднейшим архитекторам Парижа.
Но Мадлен не счел уместным ждать выполнения своего заказа, чтобы нанести визит своему другу Пелюшу. Он только взял с собой внушительных размеров корзину с дичью — с двумя кроликами, двумя куропатками и двумя фазанами, а также не менее внушительных размеров корзину с рыбой — двумя карпами, угрем, уловом голавлей и полусотней превосходных раков.
И вот в одно прекрасное утро с высоты своего табурета, на котором он восседал около супруги, г-н Пелюш, как и в самом начале этой истории, когда события, описанные нами на этих страницах, еще не омрачили заботами его величественный лоб, увидел через стекло витрины «Королевы цветов» Мадлена, одетого в свой деревенский наряд, с корзинами в обеих руках.
Надо сказать, что первым порывом г-на Пелюша было закричать: «Мадлен! О, этот несчастный Мадлен!» и броситься ему навстречу.
— Держите себя в руках, господин Пелюш, — язвительным тоном заметила ему супруга. — Не забывайте о том оскорблении, которое нанес этот человек вашей дочери, а следовательно, и вам.
— Нет, — ответил г-н Пелюш, — в этом нет ничего оскорбительного. Господин Анри — прекрасный молодой человек, и если его и можно в чем-то упрекнуть, так лишь в том, что он слишком деликатно обошелся с этим разбойником-американцем, как нарочно явившимся из своего Монтевидео, чтобы разрушить наши надежды.
— И к счастью, — еще более язвительно продолжила г-жа Пелюш, — прибывшим как нельзя более кстати, чтобы расстроить эту свадьбу, которая могла бы лишить нас всего состояния.
— Замолчи! — произнес г-н Пелюш тем повелительным тоном, к которому он прибегал в особо торжественных случаях. — Вот и Мадлен.
Госпожа Пелюш поджала губы, но ничего не ответила. Мадлен как раз открывал дверь.
— Здравствуйте, друзья, — приветствовал он их, — здравствуйте! Я сегодня вечером пригласил сам себя к вам на обед и принес вам закуски и жаркое.
И он опустил обе корзины на пол.
— Ты же знаешь, что и без этого ты для нас всегда желанный гость, дорогой Мадлен, — произнес г-н Пелюш, уже на расстоянии четырех шагов от него разводя руки, как это делают в театре.
Но раньше чем Мадлен обнял своего друга, Камилла, находившаяся на антресоли, где она обитала, и оттуда увидевшая Мадлена, спустилась вниз и бросилась на шею своему крестному.
Мадлен воспользовался этим долгим объятием, чтобы опустить в карман шелкового передника девушки письмо, которое он предложил написать своему крестнику и которое взялся доставить в руки адресату.
Хотя Камилла боялась щекотки не меньше Эльмиры, она даже не вздрогнула, почувствовав руку Мадлена, мнущую шелк ее одежды, и, напротив, лишь сильнее прижалась губами к его щеке, повторяя:
— Крестный, дорогой крестный!
Объятия г-на Пелюша, который за это время успел несколько остыть под разгневанным взглядом Атенаис, были менее восторженными, чем объятия Камиллы, но тем не менее подобающими для друга, чье общественное положение обязывает проявлять некоторую сдержанность.
После настала очередь г-жи Пелюш; она удовольствовалась реверансом в ответ на почтительный и натянутый поклон Мадлена.
Затем открыли обе корзины.
Мадлен, надо признать, немного рассчитывал на то, что этот подарок позволит ему вновь завоевать сердце г-жи Пелюш, поскольку он знал, что она прежде всего экономная хозяйка.
И в самом деле, когда г-жа Пелюш увидела, как из первой корзины вытаскивают двух кроликов с их серым мехом, двух куропаток в их красных сапожках и с пестрой грудкой, фазана с шеей красновато-коричневого цвета с золотистым отливом и с длинным хвостом, острым, словно кинжал; а из другой — карпов с позолоченным круглым брюхом, угря, тут же поползшего, точно он только что вылез из реки, и раков, которые, не заботясь об оставшихся на дне корзины голавлях, взбирались по ее стенкам, падали на пол и разбегались во всех направлениях, — глаза ее оживились. Одним взглядом, каким хозяйка окидывает сразу всю плиту, какой бы большой та ни была, она представила себе, как кролики тушатся в белом вине в сотейнике, угорь и один из карпов варятся в винном соусе в котле, куропатки жарятся на вертеле, раки краснеют в кастрюле и, несмотря на это потрясающее изобилие, на следующий день остаются еще самый большой карп и фазан, лежащие на полках кладовой!
— Барышни, — сказала она, — помогите-ка мне поймать этого угря и собрать раков.
В магазине г-на Пелюша развлечения были редкостью, поэтому девушки, несмотря на страх перед этим угрем, походившим своей величиной еще больше, чем формой, на змею, и перед этими раками, опирающимися на хвосты и выставляющими против их изящных белых пальчиков свои уродливые черные клешни, а возможно, как раз из-за этого страха — женщины не всегда ненавидят то, что внушает им страх, — они немедленно выступили против беглецов в шумный крестовый поход, в котором мадемуазель Пелюш стала Готфридом Бульонским.
Сила осталась за законом, как говаривал г-н Пелюш: угорь и раки были водворены обратно в корзину, где ожидали теперь того часа, когда им придется переселиться в котел и кастрюлю.
Вот только вполне возможно, что закон этот показался им несправедливым. Господин Пелюш, в отличие от своей супруги, с грустью следил за распаковкой дичи и рыбы. Он думал о своем прекрасном украшенном резьбой ружье, бившем так метко, когда Мадлен стрелял одновременно с ним; он думал о тех блестящих охотах на землях Норуа, которые полагал уже своими или, по крайней мере, землями своего зятя; он думал о том высоком благоухающем клевере, который он беспечно топтал ногами в своем пренебрежении к живым цветам и растениям; он думал о тех лежащих на земле охапках соломы, откуда, если приподнять их носком башмака, порой вылетала куропатка, отставшая от стаи; он думал о зарослях кустарника, которые раздвигал дулом ружья, в то время как с другой стороны из них выскакивал кролик, причем г-н Пелюш успевал заметить лишь белый хвост зверька: тот скрывался в другом кустарнике, прежде чем наш охотник вскидывал ружье к плечу; он думал, наконец, о том славном лесном массиве Вути где, подобно Геркулесу в Немейском лесу, ему пришлось сражаться с чудовищем, шкуру которого он привез с собой в качестве трофея, — и, мечтая обо всем этом, он тяжело вздохнул.