Парижские могикане. Том 2
Шрифт:
Сальватор сунул ему в руку мелкую монету.
— Останься здесь! — приказал он мальчику. Сальватор понял, что девочка хочет что-то ему сообщить.
— Идем! — позвал он. И увел девочку.
Когда они вышли в переднюю, Рождественская Роза бросилась ему на шею и поцеловала его.
— Ах, господин Сальватор! — прошептала она. — Вы так добры! Я вас очень люблю!
Сальватор ласково на нее посмотрел и улыбнулся.
— Ты ничего больше не хочешь мне сказать, Розочка? — спросил он.
— Нет, — удивленно проговорила девочка. — Я хотела вас поцеловать, вот и все.
Сальватор тоже ее поцеловал, и на его губах мелькнула блаженная улыбка: детская ласка оказывала на закаленное мужское сердце такое же действие, как первые солнечные лучи на мерзлую землю.
Он ласково потрепал смуглую щечку Рождественской Розы.
— Спасибо, малышка! — поблагодарил он. — Ты сама не знаешь, как помогла мне!
Он помедлил, глядя на нее и раздумывая, не воспользоваться ли случаем, чтобы спросить о брате, но сказал себе:
«Нет! Сейчас она слишком счастлива… Потом будет видно…»
Он еще раз поцеловал девочку и вышел.
XXIII. STABAT MATER DOLOROSA 48
С улицы Ульм Сальватор свернул на улицу Урсулинок, потом на улицу Сен-Жак и вышел в предместье.
Читатель, несомненно, догадался, куда он направляется.
Подойдя к дому учителя, он позвонил.
Колокольчик висел во втором этаже, чтобы посетители не беспокоили Жюстена во время занятий.
48
Стояла Матерь скорбящая (лат.).
Дверь отворила сестра Жюстена.
Когда Селеста увидела Сальватора, ее бледное лицо порозовело от удовольствия.
— Господин Жюстен дома? — спросил молодой человек.
— Да, — отозвалась девушка.
— В классе или у себя?
— У матери. Входите! Мы как раз говорили о вас, когда вы позвонили.
Членам несчастного семейства нередко случалось говорить о Сальваторе.
Молодые люди поднялись по лестнице, оставили слева опустевшую комнату Мины и вошли к г-же Корби.
У печки, собиравшей вокруг себя всю семью, сидели слепая старуха, добряк Мюллер и Жюстен.
Все было по-прежнему, если не считать, что за полтора месяца каждый состарился лет на десять, в особенности мамаша Корби.
На нее страшно было смотреть: ее лицо пожелтело, словно было из воска, а голова совершенно поседела. Старушка сидела понурившись и даже не поинтересовалась, кто пришел.
Она словно олицетворяла собой страдание; не произнося ни слова, не двигаясь, она оставалась ко всему глуха; лицо ее по-прежнему выражало истинно христианское терпение и самоотречение.
При появлении Сальватора она, узнав его голос, едва заметно кивнула, так что молодой человек мог принять ее за каменную статую Пресвятой Девы у подножия креста.
Славный Мюллер тоже, казалось, окаменел от горя. Старику не давала покоя мысль, что ему первому пришла идея отправить Мину в пансион, что это он дал адрес г-жи Демаре; он во всем винил себя и приходил к Жюстену за утешениями, вместо того чтобы успокаивать своего молодого друга.
Зато Жюстен выглядел не настолько подавленным, как можно было ожидать. В первые дни все свободное от уроков время он проводил у себя в комнате, совершенно убитый горем. Однако после того, как он пережил полное отчаяние, как осознал силу своего горя, самое это горе, так сказать, вернуло его к жизни. Он окунулся в него, словно в настой из горьких трав, почерпнул в нем силы и теперь именно он, казавшийся вначале самым впечатлительным в семье, утешал остальных.
Увидев Сальватора, он встал и пошел ему навстречу.
Сальватор протянул учителю руку, и они обменялись дружеским рукопожатием.
Господин Мюллер предложил гостю стул и обратился к нему с сакраментальным вопросом скорее для очистки совести, чем в надежде услышать благоприятный ответ:
— Что нового?
Со времени отъезда Мины эти слова не сходили с языка всех членов семейства и их друзей.
Если Селеста отправлялась за покупками, Жюстен и мать встречали ее вопросом:
— Что нового?
Если Жюстен выходил куда-нибудь, хотя бы ненадолго, мать и Селеста задавали ему тот же вопрос.
То же бывало и с Мюллером, который ежедневно заходил к ним.
Даже те семьи, что живут в ста шагах от поля боя и трепещут за жизнь своих мужчин, ожидают известий с меньшим нетерпением, чем жаждало новостей наше семейство.
Как мы уже сказали, в этот вечер сакраментальный вопрос задал Сальватору Мюллер.
— Кое-что есть, — коротко ответил тот.
Селеста оперлась о стену, чтобы не упасть; мать вскочила словно подброшенная пружиной; Жюстен рухнул на стул; Мюллер задрожал всем телом.
— Добрые вести? — заикаясь, спросил Мюллер. Остальные не могли говорить.
— Да! — сказал молодой человек.
— Говорите! Говорите же! — громко закричали все.
— Не ждите от меня слишком многого, я не хотел бы вас разочаровывать. То, что я имею вам сообщить, почти так же печально, как и радостно, почти так же горько, как и приятно. Впрочем, это не имеет значения… Я не хочу лишать вас радости, даже если эта радость чем-то омрачена.
— Говорите! — вскричал Жюстен.
— Говорите! — подхватили остальные.
Сальватор вынул из кармана часики и подал их Жюстену.
— Прежде всего, скажите, друг мой, знакома ли вам эта вещь.
Жюстен с радостным криком схватил часы.
— Минины часики! — вскричал он, осыпая их поцелуями. — Я подарил их ей в последний ее день рождения! Она мне говорила, что очень их любит и не расстается с ними ни днем ни ночью. Как же они попали к вам? Скажите! Рассказывайте же! Как случилось, что она с ними рассталась?
Мать снова села.
Она покачала головой, словно повторяя вслед за Иаковом, возопившим при виде окровавленного платья Иосифа:» Хищный зверь растерзал моего сына!»