Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
[…] Нынешний двор упрекают в чрезмерной любви к иностранцам: любовь эта, кажется, возрастает с каждым днем. Для того чтобы быть обласканным при нашем дворе, не нужны ни великие заслуги, ни славная репутация, ни даже громкое французское имя; нужен только иностранный акцент; особенно приветствуется акцент английский — это талисман, чудом открывающий все двери во дворце Тюильри. Всем известно, что нет пророка в своем отечестве; однако нельзя не заметить, что иностранцы в Париже становятся пророками очень быстро. Гостеприимный прием — награда, которую следует вручать избранным, а не раздавать первым встречным; прислуживать надобно тем, в ком нуждаешься, а мы не нуждаемся ни в ком. Лорд*** как-то сказал: «Нынче я обедал в Тюильри; там был большой обед для иностранцев». Несколько дней назад он опять сказал: «Нынче я опять обедал в Тюильри: там снова был большой обед для иностранцев». Тут все кругом засмеялись, и пришлось объяснить лорду, отчего они смеются, пришлось сообщить ему, что всякий раз, когда король устраивает большой обед, это оказывается большой обед для иностранцев, а из французов туда приглашают только тех, кого решительно невозможно не пригласить. В результате королевский стол более всего напоминает табльдот. Иностранцев оказанная им честь не радует; они приезжают к нам не для того, чтобы общаться друг с другом; они рассчитывают встретить во дворце представителей наших древних и славных родов, наших красавиц и наших гениев, наших государственных мужей и наших знаменитых художников, одним словом, всех, кто делает честь нашей стране, всех, кем может гордится король, — а вместо этого их взору предстают привычные лица тех путешественников, которые давно примелькались им во всех уголках Европы. Тот, кто думает пленить иностранцев таким образом, сильно заблуждается; распространяя милости
Свет постепенно оправляется от траура; легитимисты уже положили предел своему горю: горевать они будут до января включительно. С первых дней февраля самые прославленные салоны откроют свои двери, а до тех пор для дам, хранящих верность старому двору, единственным дозволенным развлечением останутся посольские рауты.Женщины с другого берега Леты… то есть, простите, с другого берега Сены съезжаются по вторникам к бывшему главе кабинета, чей нарядный особняк служит местом сбора для всех отважных, оппозиционных и утонченных представителей «золотой середины» [171] . И что же вы думаете? трудно поверить, но таковых немало. По правде говоря, господину Тьеру суждено такое большое будущее, что люди могут хранить ему верность, ничем не рискуя. Единственное, что ему вредит, — это его политическое окружение. Господин Тьер достоин иметь лучших льстецов. Послушайтесь нас, господин Тьер, остерегайтесь мелочных умов, мелочных советов и мелочных дрязг! От глаз того, кто спустился в долину, самый крошечный кустик может скрыть гору, зато между самыми высокими деревьями всегда виднеется небо.
171
Легитимисты, игнорировавшие правительство Луи-Филиппа и его двор, жили по преимуществу в Сен-Жерменском предместье на левом берегу Сены; на другом, то есть правом, берегу располагались кварталы Сент-Оноре и Шоссе д’Антен, где жили представители новой элиты — финансистов и богатой буржуазии. Именно в квартале Шоссе д’Антен, на площади Сен-Жорж находился особняк Тьера. Его левоцентристский кабинет в сентябре 1836 г. был отправлен в отставку, поэтому Дельфина полагает, что те из обитавших на правом берегу умеренных центристов (их не без иронии называли представителями «золотой середины»), кто продолжали ездить на поклон к Тьеру, проявляли определенную смелость. Прагматик Эмиль де Жирарден расходился с левоцентристом Тьером по некоторым внутренне- и внешнеполитическим вопросам. В 1836 г. Жирарден не одобрял намерения Тьера оказать вооруженную поддержку испанским радикалам, в 1840 г. и он, и Дельфина резко осуждали заветную идею Тьера — намерение окружить Париж новыми укреплениями. Дельфина, кроме того, не одобряла тон и манеры, принятые в салоне Тьера. Его молодая жена отличалась угрюмым нравом и полным отсутствием светской учтивости; тон задавала теща, жена биржевого маклера Дона, которую современный биограф Тьера сравнивает с прустовской госпожой Вердюрен (см.: Guiral.Р.112). Прежде чем выдать свою дочь за Тьера, Эвридика Дон, по слухам, была его любовницей (в 1839 г. Дельфина — разумеется, не называя имен, — обыграла эту ситуацию в своей пьесе «Урок журналистам», которая вызвала большой скандал и окончательно поссорила Жирарденов с Тьером и его окружением). Хотя позже Дельфина из вежливости упомянула салон госпожи Дон среди лучших салонов Парижа, она и там не удержалась от колкости (см. наст. изд., с. 417 /В файле — год 1844 фельетон от 23 июня — прим. верст./). Что же касается госпожи Дон, то Дельфину она в своих воспоминаниях не упомянула вообще, а Эмиля де Жирардена охарактеризовала очень неприязненно (см.: Malo Н.M'emoires de Mme Dosne, 'eg'erie de Thiers. P., 1928).
После салона господина Тьера следует назвать еще два парижских политических салона: один принадлежит графине де Флао [172] , другой — княгине Ливен [173] . Госпожа де Флао избрала политическую карьеру, потому что сочла ее наиболее подходящей для себя; она поступила так не по призванию, а вследствие обдуманного решения. Вообще у англичанок самые малозначащие поступки всегда суть плоды обдуманного решения. Англичанкам неведомы беспечность или горячность, какие часто толкают француженок на деяния самые опрометчивые; они никогда ничего не делают наобум; у них все — манера ходить и говорить, любить и молиться — продумано заранее. Они не сгорают от желания, а высказывают пожелания; они не прогуливаются, а идут, потому что решили идти; они идут прямо… неведомо зачем; они пускаются в путь, чтобы прибыть… неведомо куда. Неважно; раз решение принято, оно должно быть исполнено, и каждым шагом англичанка, кажется, говорит: я иду в правильном направлении и ни за что от него не отклонюсь. Англичанки повинуются своим собственным законам; у каждой есть внутренний судья, который без промедления выносит приговоры, не подлежащие обжалованию. В англичанках не бывает ничего невольного; в них все обличает сознательный выбор и предварительную подготовку, словно перед дальней дорогой; ко всякому делу они приступают.Быть может, это связано с тем, что они живут на острове, откуда нельзя выехать случайно, по рассеянности, который можно покинуть только вследствие твердой решимости и острой необходимости отправиться на континент. Решимости этой недостает изящества, когда она тратится на повседневные мелочи, однако в серьезных обстоятельствах она дорогого стоит. Госпожа де Флао наделена высоким умом и незаурядными способностями; если бывают женщины-авторы, то госпожу де Флао следует назвать женщиной- администратором.Влияние ее очевидно, ощутительно и осознанно; его источник — в деятельности; бездеятельность тотчас положила бы ему конец.
172
Если особняк Тьера располагался в квартале Шоссе д’Антен, то графиня де Флао, дочь английского адмирала Кейта и жена пэра Франции графа де Флао, внебрачного сына Талейрана и любовника королевы Гортензии (см. выше примеч. 39 /В файле — примечание № 149 — прим. верст./), с 1830 г. жила в предместье Сент-Оноре, в особняке Масс а на углу Елисейских Полей и нынешней улицы Ла Боэси. О характере госпожи де Флао можно судить по тому, что, когда один из пэров в шутку составил список «женского» кабинета министров, графине де Флао он отдал военное министерство (см.: Dino.Т. 2. Р. 16).
173
Княгиня Дарья Христофоровна Ливен, сестра шефа жандармов графа А. Х. Бенкендорфа и жена российского посла в Англии (1812–1834) князя Х. А. Ливена, разъехавшись с мужем, обосновалась в Париже: с 1835 г. жила на улице Риволи напротив сада Тюильри, а в 1838 г., после смерти Талейрана, наняла квартиру в его бывшем особня ке на углу улицы Сен-Флорантена и площади Согласия. К этому времени княгиня Ливен уже стала возлюбленной и «политической нимфой» ( Balabine.Р. 147) доктринера Гизо, чем и определялась политическая атмосфера ее салона. Однако на первых порах княгиня охотно принимала представителей самых разных политических партий: и легитимистов, и доктринеров, и либералов; именно этим объясняется положительная оценка, которую дает ее салону Дельфина (об этом салоне см. подробнее: Мартен-Фюжье.С. 214–220). Описывая прославленные салоны, Дельфина шла по стопам своей матери, которая во второй половине 1836 г. опубликовала в «Прессе» цикл очерков о знаменитых салонах эпохи Реставрации и Старого порядка (в 1837 г. она выпустила их отдельным изданием; см.: Gay S.Les Salons c'el`ebres. P., 1837. T. 1/2). Подробную классификацию современных салонов см. ниже в фельетоне от 23 июня 1844 г.
Влияние княгини Ливен более существенно, быть может потому, что менее откровенно. Госпожа Ливен обладает спокойствием, какое даруется могуществом, уверенностью, какую дает сознание собственных прав, терпением, какое сообщает сильная воля и каким могут похвастать люди, которые умеют ждать, потому что умеют предвидеть. Она никогда не суетится, не плетет интриг, не страдает ничем, хотя бы
174
Весьма популярная при Июльской монархии фраза, определяющая статус конституционного монарха, каким его хотел видеть Адольф Тьер, предъявлявший это требование к королю еще до Июльской революции, в начале 1830 г.
Приносим вам тысячи извинений, сударыни, за то, что осмелились говорить о вас; но отчасти вы сами тому виной. Те женщины, которые довольствуются семейственными удовольствиями и супружескими ссорами, вправе оставаться в безвестности, и мы это право уважаем; но вы — другое дело; вы вмешиваетесь в ссоры европейских держав, а значит, не подлежите общим законам. Вы пошли на все, чтобы стать влиятельными, а значит, дали нам право об этой влиятельности возвестить.
Ах боже мой! что у нас за страна!.. Право, во Франции стало страшно жить; ни единого дня покоя, ни единого часа, когда можно было бы всласть посмеяться; мы обречены бояться и возмущаться, сострадать и проклинать; каждые полгода то покушение, то казнь — право, это скучно. Последние два дня со всех сторон слышны только две фразы: мужчины восклицают «Какой стыд!», а женщины — «Бедная королева!» [175] . О жалкая страна, где народ жалеет королевскую власть.
175
27 декабря 1836 г. состоялось очередное покушение на короля Луи-Филиппа: некий Менье стрелял по королевскому экипажу, но промахнулся; король пощадил Менье за молодость, и его, в отличие от других покушавшихся на жизнь Луи-Филиппа, не казнили, а всего лишь выслали в Америку.
Париж в снегу — зрелище фантастическое. Молчаливый Париж!.. — да разве это не сон? Кареты катятся бесшумно; прохожие идут и даже падают беззвучно. Если бы не крики торговцев, можно было бы подумать, что мы все оглохли. Улицы обрели странный вид; в городе не осталось никого, кто за день не упал бы несколько раз или не помог подняться другим жертвам гололеда. Вчера на скользкой мостовой равновесие потеряли две лошади, запряженные в фиакр; кучер тотчас слез с козел, чтобы заставить их встать, и тоже поскользнулся; тогда пассажир фиакра, выглянув в окошко и увидев лошадей и кучера лежащими на снегу, решил, что поднимутся они еще не скоро, и, будучи истинным философом, уселся поудобнее и задремал; возможно, он до сих пор коротает время в этом экипаже. В Риме, когда идет снег, лавки запираются, конторы закрываются, дела стопорятся, а горожане укладываются спать. В Париже, даже если на улице мороз, все продолжают расхаживать по улицам как ни в чем не бывало; у женщин глаза становятся красными, а щеки фиолетовыми; неважно, они наряжаются и отправляются с визитами точно так же, как в те дни, когда имеют самый соблазнительный вид. Да и как можно оставаться дома? ведь скоро Новый год, нужно покупать подарки; долг зовет нас в лавки Лесажа, Жиру и Сюсса [176] ; все мы отправляемся за дешевыми безделушками, которые велит покупать разум, и при этом с сожалением смотрим на все то, что нам действительно нравится и что разум покупать не велит.
176
Магазин Жиру находился на улице Петуха Сент-Оноре (ныне улица Маренго) неподалеку от Лувра; выразительное описание товаров, которыми торговал этот трехэтажный магазин, «энциклопедия мелочной и детской роскоши», см. в кн.: Тургенев.С. 382–383. Сюсс торговал в пассаже Панорам безделушками, рисунками и картинами; описание его ассортимента, равно как и товаров, продаваемых у Жиру, см. в кн.: Анненков.С. 91–92. Лесаж, торговец мебелью, часами, зеркалами и проч., владел магазином на улице Гранж-Бательер неподалеку от бульвара Итальянцев.
Те бульварные зеваки, что на прошлой неделе любовались желтой почтовой каретой, запряженной белыми лошадьми, которая доставила в столицу очередного депутата, нынче с восторгом созерцают внезапное явление саней. Сани едут по бульварам, а зеваки, воображая, будто попали в Россию, мерзнут еще сильнее; они старательно поднимают воротник, надвигают на глаза шляпу и прячут нос в шарф, так что от лица остаются одни глаза. Вчера несколько человек попались нам навстречу в этом странном виде и поздоровались; приносим тысячу извинений всем, кого мы не узнали; ведь среди них могли быть наши лучшие друзья.
Самое странное в нынешней уличной атмосфере — смесь возбуждения и тишины. Все движутся очень быстро, в надежде согреться, и у каждого в руках какой-нибудь пакет: один несет картонного осла, чьи нескромные уши проткнули оберточную бумагу; другой с самым серьезным видом тащит огромную деревянную лошадь; третий прижимает к груди куклу, четвертый — собаку или барашка, все спешат и толкают встречных прохожих; можно подумать, что тот, кому предназначена игрушка, не проживет без нее и часа. Лавки полны народу, у Сюсса не протолкнуться. Стоит вам заинтересоваться какой-либо безделушкой, как выясняется, что она уже продана. Взамен вам любезно предлагают нечто уродливое и отвратительное, от которого отказались все предыдущие покупатели, и вы торопливо платите за вещь, которая вам не нравится, лишь бы поскорее выбраться из этой толпы, где вы на беду уже увидели множество знакомых; между тем выбор новогодних подарков — дело тонкое, и предаваться ему лучше в одиночестве, без нескромных свидетелей, которые не преминут сообщить даме, получившей от вас в подарок чернильницу или альбом: «Как же, как же! Он при мне покупал их у Жиру; отдал 75 франков».
Пирогибольше не в моде; старые пока никто не выбрасывает, но новых уже не заказывают. Пирог,о котором мы ведем речь, — не страсбургский, не тулузский и не шартрский [177] (их славу смело можно назвать вечной), нет, наш пирог —это четыре дивана с общей спинкой, которые нынче можно увидеть в любой англоманской гостиной. Такой пирог—нечто вроде кадрили, где восемь танцоровсидят друг к другу спиной. Как бы фешенебельны ни были пироги,мы ничуть не жалеем о их закате. Не было ничего менее удобного для общения: всякое слово, которое вы обращали к соседу справа, было прекрасно слышно соседу слева, тем не менее общий разговор был решительно невозможен: ибо как можно разговаривать, не видя друг друга! Вы ни на минуту не оставались в одиночестве, но ни на минуту не ощущали себя в обществе; зачастую ответ на свою фразу вы получали отнюдь не от того, кому она была адресована, а если вам приходило на ум обратиться к тому, кто сидит к вам спиной, вы были вынуждены принимать позы совсем не изысканные и выставлять ваши изящные формы напоказ без всякого стеснения; одним словом, нравственность только выиграет от забвения «пирогов». Тем более что на смену им пришли канапе с ажурной спинкой! Что может быть прелестнее такого канапе, помещенного посередине гостиной! Вести беседу становится так легко: можно шептаться с соседом, можно поддерживать общую беседу, а при желании можно заняться и тем и другим одновременно.
177
Под страсбургским и проч. пирогами (p^at'es) подразумеваются паштеты, запеченные в тесте.