Парижские письма виконта де Лоне
Шрифт:
Счастлив тот, кто в этот день может спастись бегством, поехать завтракать к другу и остаться у него до вечера! Несчастен, трижды несчастен тот, кого неумолимый долг заставляет провести эти чудовищные часы дома! Ни единого уголка, пригодного для жизни; в одной комнате нет даже стула, в другой собрана мебель со всего дома! Стулья взгромоздились на столы, диванные подушки влезли на стулья; шкаф напоминает осажденную крепость. Несчастный хозяин дома хочет позавтракать. «Ах, сударь! Да ведь чашки и ножи остались в шкафу». Несчастному приходится обойтись без ножа и пить из кухонного стакана; ничего удивительного: не стоит даже мечтать о нормальном завтраке в день, когда из вашего дома вынесли ковры.
Хозяину дома приносят счет на 60 франков; не желая заставлять торговца приходить еще раз за такой безделицей, он направляется к секретеру, чтобы взять деньги; он входит в спальню и машинально идет к тому месту, где этот секретер стоял испокон веков; но там пусто. Вспомнив, какой сегодня день, хозяин дома решает попытать счастья в гостиной; но она тоже пуста; люди, именуемые полотерами, освежаютпаркет. Что же делать! Несчастный возвращается назад и тайными тропами пробирается в столовую; поискав глазами секретер, он обнаруживает его в глубине комнаты, за роялем, и идет на приступ. Он пробирается между двух гор стульев, отодвигает диван, выказывает чудеса ловкости. И вот наконец он у цели;
Но и это еще не все: несчастный получил восхитительное письмо, в каждом слове которого сквозит любовь или, хуже того, кокетство, которое, впрочем, настоящей любви противопоказано; сочинительница этого упоительного письма приглашает нашего героя на обед. Он жаждет немедленно ответить ей; самые нежные слова толпятся в его уме; вне себя от радости, он желает двадцатью разными, но одинаково изысканными способами сказать «да» — ибо он, разумеется, принимает приглашение, принимает с восторгом. Он бросается к первому попавшемуся столу, но стол этот — ломберный; несчастный тревожно обводит глазами комнату в поисках письменного стола, но того и след простыл. Бедняга призывает слугу. «Франсуа, где, в конце концов, мой письменный стол?» — «Вон там, сударь». — «Да где же? Я ничего не вижу; ах, вот он где — за шкафом». В самом деле, письменный стол притаился за огромным шкафом работы Буля — слишком красивым и дорогим, чтобы кто-нибудь осмелился лишний раз сдвигать его с места. Не говоря уж о том, что перед ним стоит комод. «Дайте мне, по крайней мере, чернильницу». — «Простите, сударь, но я как раз решил ее почистить, там внутри скопилось очень много пыли. Вы помните, сударь, что посыльный ждет ответа?» Нет, положительно, тут никакого терпения не хватит!
Несчастный решается ответить устно: «Передайте, что я почту за честь… что я приношу госпоже Р… тысячу извинений за то, что не отвечаю ей письмом; дело в том, что у меня из дома вынесли ковры и мне не на чем писать». Франсуа, не поняв начала фразы, преподносит посланцу госпожи Р… свой вольный перевод, который звучит следующим образом: «Мой господин приносит вашей госпоже тысячу извинений за то, что не имеет чести ответить ей; ведь у нас из дома вынесли ковры».
И прибавляет от себя: «А пыль какая! Я уже три года здесь служу и никогда еще не видел столько пыли». Другой слуга отвечает со знанием дела: «Паркет придется натирать не меньше двух недель: иначе он блестеть не будет», — после чего уходит восвояси и является к своей госпоже. «Ну что?» — спрашивает она нетерпеливо. «Господин *** приносит тысячу извинений, он не сможет иметь этой чести, потому что у него из дома вынесли ковры». Госпожа Р… от изумления лишается дара речи. «Как это понять? — думает она. — Он не может обедать у меня, потому что у него из дома вынесли ковры?» Она зовет слугу: «Вы говорили с ним самим?» — «Нет, сударыня, я говорил с его камердинером, он сказал, что его господин был очень раздосадован и что он не может иметь чести написать к вам, сударыня, потому что у него из дома вынесли ковры». «Ах вот как! — думает госпожа Р. — Он не может написать и не хочет прийти! Все ясно: госпожа Б… и госпожа М… позвали его сегодня вечером на Елисейские Поля, их общество ему приятнее моего». Молодая дама бледнеет от обиды и стремительно меняет планы на вечер. Она хотела устроить у себя обед в домашнем кругу, а после обеда отправиться на прогулку в Тиволи; кроме господина *** она позвала одну молодую пару. Теперь она решается все переменить и провести день за городом, у сестры; она отдает приказания слугам и пишет молодой паре: «Я заеду за вами в пять часов, мы поедем обедать в Сюрен [262] , возьмем с собой вашу крошку Изору, пусть поиграет с детьми моей сестры». Госпожа де Р… рассчитала все правильно; она знает, что ради удовольствия дочки молодая чета простит ей любые капризы. В шесть вечера она вместе с молодой четой и крошкой Изорой отбывает за город, и ровно в это же самое время дом несчастного господина *** вновь обретает жилой вид. Мебель расставлена по местам; секретер открыт: теперь можно заплатить по любому мелкому счету. Письменный стол стоит, как и прежде, перед окном; теперь можно ответить на сколько угодно любовных посланий. Юноша принимается одеваться, предвкушая долгий вечер в обществе женщины, который он очень хочет понравиться; поэтому одевается он особенно тщательно. Белые шелковые чулки его отличаются аристократической тонкостью; лакированные туфли блестят так, словно и не было всех утренних мучений; вид его прелестен; он доволен собой. Он чувствует, что неотразим. Нисколько в этом не сомневаясь, он пускается в путь. Легкое тильбюри мчит его к прекрасному особняку госпожи Р… Он спешит, он боится опоздать. Добравшись до цели, он выходит из экипажа прямо подле ворот и, отослав юного грума, пересекает двор; не слушая привратника, который пытается его остановить, он поднимается по лестнице и встречает дворецкого в синем фраке, в шляпе и с тростью в руке. Непохоже, чтобы здесь ждали гостей к обеду. Смущенный юноша спрашивает госпожу де Р… Дворецкий учтиво снимает шляпу и отвечает: «Госпожа де Р… уехала ОБЕДАТЬ за город». Поначалу несчастный стоит как громом пораженный, а затем бросается во двор, но прошло целых пять минут, и резвый конь уже умчал тильбюри очень далеко. Проклятие! Вдобавок ко всему несчастный вынужден пешком плестись обедать в соседний ресторан. Он быстро сообразил, в чем дело; он понимает, что госпожа де Р… не кокетка, что одно лишь недоразумение заставило ее так стремительно изменить планы; он догадывается, что простаки-слуги переиначили его ответ; он не знает, что именно они сказали, но уверен, что в точности они его фразу не передали. Он вспоминает записку, на которую должен был ответить, препятствие, которое помешало ему это сделать, и голос опытности твердит ему меланхолический припев: «Не стоит надеяться преуспеть в любви в день, когда из вашего дома вынесли ковры».
262
Западный пригород Парижа.
Так вот! Точно то же самое произошло и с нами, хотя наша история не имеет ничего общего с историей господина ***. Не вздумайте возмущаться этой фразой, лучше позвольте нам ее объяснить: разница в том, что нам никто не присылал любовной записки, а сходство — в том, что из нашего дома тоже вынесли ковры. Те, кто навещают нас в этот роковой день, вместо того чтобы посочувствовать нам, восклицают: «Что-то вы припозднились! У нас ковры выносили еще месяц назад. Прощайте». После чего закрывают дверь, обдавая нас клубами пыли, от которой мы надеялись уберечься, затворившись в самой крошечной комнате, и пыль осушает чернила по мере того, как мы выводим эти строки.
По этому случаю на память нам приходит рассказ, слышанный однажды от русского
263
С Андреем Яковлевичем Италинским, в 1817–1827 гг. российским послом в Риме, Дельфина познакомилась во время своего путешествия по Италии (1826–1827). В Неаполе Италинский жил с 1781 по 1801 г., сначала в качестве секретаря российского посольства, а с 1795 г. в качестве посла; извержение Везувия, о котором он рассказывал Дельфине, произошло в 1794 г.
Бал в Опере, устроенный национальной гвардией, начался на бульваре и при свете дня; любопытное было зрелище: одна половина Парижа, прогуливавшаяся пешком, рассматривала другую, прибывавшую в фиакрах. Конечно, явление национальных гвардейцев в мундирах и их супругв бальных нарядах на бульваре в три часа дня — зрелище не из дюжинных [264] . В ожидании начала празднества приглашенные утоляли аппетит в фиакрах и вид при этом, надо признать, имели весьма забавный, однако смешными были вовсе не они одни; ничуть не меньше могли позабавить наблюдателя юные любители элегантности, бесцеремонно глазевшие на приехавших, громким голосом отпускавшие на их счет злые шутки, кадившие им клубами табачного дыма, без зазрения совести поднимавшие шторки их скромных экипажей и разглядывавшие седоков. Все это лишний раз доказывает ту истину, которую мы уже высказывали много раз, а именно: что элегантность не равна благородству, а щеголи не имеют ничего общего с людьми благовоспитанными. Этот пышный бал отличался еще одной удивительной особенностью: на улице все имели вид чудовищный, а в зале — восхитительный. Женщины, которые выходили из экипажа некрасивыми и заурядными, входили в свою ложу пышно убранными красавицами. Все взгляды приковывали к себе две жительницы предместий, очень хорошенькие и очень изящно одетые. Одна из них была в розовом муаровом платье поселянки и в восхитительном крестьянском чепчике с кружевами. На фоне множества плохо сидящих бальных туалетов этот простой наряд выглядел прелестно. Бал национальной гвардии превратился в настоящий праздник цветов; прославленная госпожа Баржон превзошла сама себя, но добрых слов заслужила также госпожа Огюстина Копен — молодая женщина, не уступающая в учености старому ботанику; ее стараниями возле дома 6 по бульвару Сен-Жак появился прекрасный сад, куда любители цветов отправляются за покупками, а любители прогулок — за впечатлениями.
264
Национальная гвардия, организованная в Париже в июле 1789 г., на следующий день после взятия Бастилии, представляла собой своеобразное ополчение жителей города, призванное поддерживать порядок на улицах. Парижская национальная гвардия комплектовалась по месту жительства; служить в ней были обязаны все мужчины от 20 до 60 лет, платившие прямой налог (личный и на движимое имущество); однако реально на дежурство выходила примерно половина граждан данной категории. Охотно несли службу только мелкие лавочники, а более состоятельные и более образованные горожане, жители богатых кварталов, уклонялись от дежурств под любыми предлогами. В 1830 г., во время революции и сразу после нее, национальные гвардейцы выглядели в глазах парижан глашатаями и защитниками новой Франции. Но во время республиканских восстаний начала 1830-х гг. национальная гвардия неизменно вставала на сторону властей, и это компрометировало ее в глазах той части общества, которую сейчас бы назвали либеральной интеллигенцией (литераторов, журналистов, художников); свысока смотрели на национальных гвардейцев и аристократы. К концу 1830-х гг. гвардейцы-лавочники сделались воплощением всего пошлого, косного и мещанского.
Кстати о роскоши и элегантности: есть в этой сфере одно нововведение, которое мы призываем запретить по соображениям сугубо гигиеническим, смертоубийственный изыск, губительное извращение, которому следует незамедлительно объявить войну. Мы имеем в виду так называемую душистую бумагу, одного листка которой довольно, чтобы отравить всю квартиру. Вы полагаете, что подобные благоуханные послания пишут женщины? Ничего подобного, этим занимаются мужчины, крупные мужчины с крупным почерком; совсем недавно один из наших друзей лишился чувств после того, как открыл ароматическую записку от своей… нет, от своего поверенного! Врачи-гомеопаты, сделайте милость, положите конец эпидемии отравленных записок; времена Екатерины Медичи ушли в прошлое! Средневековье больше не в моде! […]
Неделя выдалась на редкость печальная: неделя отъездов и прощаний, а прощания всегда тягостны, даже для людей, которые страстно желают уехать. Они желают уехать, хотя и не желают расставаться; все дело в том, что Париж сделался непригодным для жизни, здесь жарко, пыльно и пустынно; интересы элегантности и здоровья не позволяют парижанам оставаться дома. Париж нынче надобно искать на водах, в деревне — всюду, только не в самом Париже; на бульваре его сейчас не обнаружишь, и мы, того и гляди, вскоре отправимся по его следу; ведь нынче, чтобы оправдать заглавие «Парижского вестника», сочинять его приходится в Бадене, Карлсбаде или Мариенбаде. […]
В наших странствиях по окрестностям Парижа мы не миновали и Версаля, однако на сей раз пребывание там нас глубоко возмутило; следующий наш фельетон будет представлять собой пространную петицию, обращенную к королю французов. Мы располагаем сказать ему, что до сих пор никогда ни о чем его не просили, но нынче почитаем себя вправе попросить об одной вещи, а именно о том, чтобы публике было дозволено спокойно гулять по Версальскому музею с полудня до шести часов вечера. Дело в том, что давеча без пяти четыре нас выгнали оттуда с позором, причем выгнали даже не через главный вход; лишив нас права выйти в ту же дверь, в которую мы вошли, не дав нам времени бросить последний взгляд на картину, к которой мы только что приблизились, нас вынудили ретироваться по узкой и скверной потайной лестнице. Гнев душил нас; без промедления мы уселись в экипаж и отправились обедать к Легриелю в Сен-Клу [265] . Для жителей Сен-Клу открытие Версальского музея стало большой удачей; теперь следовало бы открыть какую-нибудь галерею в Сен-Клу — в интересах жителей Версаля. С посещениями исторического музея все обычно происходит именно таким образом: в начале полный восторг, в конце — великое разочарование.
265
Сен-Клу — дворец и город к западу от Парижа; до 1785 г., когда отец Луи-Филиппа продал его Марии-Антуанетте, дворец принадлежал семейству Орлеанских, поэтому после Июльской революции новый король сделал Сен-Клу одной из своих резиденций; на обратном пути из Версаля он нередко оставался здесь на ночь.