Парни
Шрифт:
— Давайте к нам, заливайте сверху цементом, и айда!
— Вот, дьяволы, — ругался десятник. — Камней перебили, а толку от них один ноль.
— Пример, — сказал Иван, — общей работы. Пример, отец.
— Разве только…
Они встали на лесах, лицом к заводу и соцгороду.
— Дела! — сказал десятник. — Чай, сколько тут поту пролито, глянь!
— В этом месте, — сказал Иван, — я уток пугал, куликов били охотники каждое лето тьмы тем. А здесь, где ТЭЦу быть, родники стояли студеные, зубы от воды ломило.
— Была
— Спал мало, видать.
— Много спать — мало жить.
Весь суматошный этот день Иван провел на ногах, урезонивал строптивых, доставал и подправлял инструменты для новичков, водил в столовые артелями отработавших, потом вновь разъяснял бригадам существо трудовых заданий, распоряжаясь около траншей, и на объектах стройки, и на промрайоне.
Его видели и на главном фекальном коллекторе, и на Хмелевском болоте, и на щитковом строительстве, около теплоэлектроцентрали, и в шумно-ватажном техкомбинате. Заметный издали, в расшитой петухами рубахе и в исполинских ботинках, он блюл звание постового неистово и успевал всюду, внося бурю оживленья и трудовой бодрости. Девушки задирали его шутками, молодые из парней дивились его проворству и силе. На промрайоне, где закапывали траншеи, горожане пели ухарские песни весь день, и местами девушки сходились кучами, чтобы посудачить. Оттого все они больше спрашивали, чем копали. Это сердило Ивана.
В одном таком месте он увидел простой. Подле транспортеров и гравиемоек он приметил в кругу веселых студенток Неустроева. Все хохотали, а когда Иван подошел, молча стали разбредаться по рабочим местам. Иван ничего не сказал Неустроеву, остановившись и выжидая. Тот заговорил первым.
— Я им рассказывал о мелочах нашего быта и, так сказать, дрязгах. Свои люди, уж очень личностью Мозгуна интересуются. И все дивятся, что ушел он в цех на монтаж, бросив коммуну.
— Бросил ли? — ответил Иван хмуро. — Ведь не по своей воле.
Неустроев усмехнулся.
— Когда явен порок, его хотят закрыть завесой святости. Н-да! А как ты думаешь, девочки там, в цехах, лучше или хуже?
Иваново нутро повернулось от этого намека, он ничего не сказал, выжидая новых слов.
— Может быть, там они податливее? — продолжал Неустроев.
— Чем где? — огрызнулся Иван.
— Чем в наших, примерно, бригадах.
«Каждая гнида знает про мою жену, — подумал Иван с горечью. — Суд всем открыл глаза. Но зачем все-таки Мозгун ушел как раз после того, как я увидал их тогда вместе? Она для виду в бригаде осталась».
— Сплетни все это, — ответил Иван. — Про хороших людей всегда грязное слово у недругов наготове.
А Неустроев решил про себя: «Видно, этот тюфяк только один не знает, как изнывает Мозгун по Сиротиной. Деревня-матушка.
— Бабников поискать, подобных Гришке, — сказал он Ивану. — Поди, наверно, себя агнцем рисует: женщина — товарищ, и Восьмое марта поминает. «Абие, абие, а на поверке — бабие». Живет и не думает — «что день грядущий мне готовит?», «кудри девы — чародейки, кудри — блеск и аромат; кудри — кольца, кудри — змейки, кудри — шелковый каскад».
Иван прервал его вдруг:
— Таких говорунов — «женщина — товарищ» — до Москвы не перевешаешь. Сластеники.
Он поднял кулак и потряс им в сторону механосборочного.
— Я его взвешу на костяной безмен, когда придет время.
«Ого, как клюнуло! — возрадовался Неустроев внутренне. — Значит, и он тоже в Сиротину врезался. Ай да ну! Вот потеха! Стравлю я их. Это клад для меня. А самому надо мне поосторожнее с ней. Увидит этот медведь — и на «костяной безмен взвесит».
— Я видел ее прошлый раз с ним, — сказал он спокойно.
— Ее? — переспросил придушенным голосом Иван.
— Да, — ответил Костька, — ее.
— Где?
— На соцгороде. Дело было в клубе. Там он открыто к вей лез.
«Верно, — подумал Иван. — Там у них и квартира».
— Вот, — сказал он вслух, — а сколько у вас, книжников и фарисеев, похвальбы про свою честную жизнь, как вы себе цену любите набивать! Эх, чучела гороховые! Вот и он прошлый раз тоже мне открылся по душам! «Неустроев коммуну развалит, он на этом заработает. Политический капитал его всегда растет и дает проценты». А ведь в глаза тебе, наверно, ничего этот не выскажет. Так-то — вы, ловкачи, исподтишка. Исподтишка любите, исподтишка пакостите, исподтишка себе карьеру сооружаете.
— Это досада в тебе бунтует, Переходников. Личное чувство. А оно продиктовано разницей ваших социальных надежд и происхождений. Н-да… (Неустроев уже тянул слова с достоинством, как всегда.) Мозгун — он твердокаменный большевик. Такой, каких с фонарями ищут, если потеряется. Но (тут Неустроев улыбнулся едко) насчет девушек… не обессудь…
Иван плюнул и ногой растер плевок.
— Научный гражданин! — вскрикнул он при этом. — Мы знаем таких людей.
— Этого он не заслуживает. Уверяю тебя, уверяю.
Иван вспомнил о своих делах и пошел прочь. Он услышал, как Неустроев говорил кому-то, сам ли с собой:
— В дождь русские крестьянки заворачивают подолы на головы: срамно, зато удобно. А ты, брат, сраму боишься. Мокро тебе, худо тебе. Бойся, брат, друзей хуже врагов. Да по-простому бы, по-рабочему: «Бонжур, герой Григорий, бонжур! Это я, Иван Переходников. Не зазрите просторечию нашему, понеже люблю свой деревенский язык, виршами философскими не обык речи красить, а посему получайте сдачу по морде». Бац! — и дело с концом. Возьми, гад, на память! Ха-ха-ха!