Парни
Шрифт:
В коридоре обвила руками его шею Анфиса и задыхающимся голосом заговорила:
— Я все слышала. Брат мой учен, а у тебя смекалки хозяйской больше. Ты не робей его, ты сам с усам. — И захохотала. — Ишь в какое подозренье себя вогнал! Меня за полюбовку Гришкину принял. Да я…
И она шепнула такое, отчего Ивану и стыдно было, и сладко слушать.
«С женой миловаться доводится, словно полюбовник, — украдкой и с такой же сладостью», — мелькнуло у него в голове.
Он приподнял ее на руки, прижал к груди крепким обхватом и сказал:
— Давно бы так! По-мирному. Исстрадала ты меня всего, измучила.
Глава XXV
КОНТРИКИ
Утрами
В толпе механосборочного, в кругу молодежи пылал огонь, на коробке из-под гудрона жгли обрезки тесин, огонь вырастал выше людей. Тут же грелись и девушки, наблюдая выгрузку станков из вагонов.
Иван подошел ближе к костру и прислушался. Говорил паренек с кисетом в руке, вертя цигарку. А все затаенно слушали.
— Жил Иван с Марьей в одном, скажем, сазе. Марья у него была не баба, а цвет маков. Что мясо, что кости, что пух — первый сорт! Ладно! В один день собралась на погост идтить, в праздник дело было. Спросилась дозволенья у мужа. Ну, муж не перечил сходить к службе. Вот она пришла на погост в церкву, стала насупротив царских врат. Поп как глянул на эту Марью, так и поджилки у него затряслись, по самую шейку втрескамшись сразу. Ладно! Вот обедня отошла. Повалил народ к кресту. Марья, конечно, тоже подходит ко кресту. Поп Марью остановил: «Погоди, сударка, вот весь народ отойдет и твое время настанет». Вот весь народ ко креслу отходил, последняя Марья ко кресту подходит. «Что, Марья, нельзя ли к тебе на ночку прийтить?»
Все разом прыснули, а девки отвернулись стыдливо, но с места не тронулись. Парень как ни в чем не бывало продолжал. Ивану, конечно, знакома была сказка, и он сам такие уважал. Почуя в прибывших своих до ногтей, он спросил соседа:
— Какой волости будешь, парень?
— Из-под Гагина-села, в коем жизнь не весела. Эвон нас сколько, все парни!
— Я сам такой, только вот на все времена на заводе осел.
К нему прислушались.
— Друг ситный, — спросил вдруг Ивана рассказчик, — а как тут насчет кормежки? Впредовольку али ремешок потуже подтягивай?
— Всяко бывает, — ответил Иван, — щи, каша, в ударной столовой бывает еще конпот.
— Это что за штука — конпот?
— На манер жидкого, подают в стакане: водица вроде со сластью, и в ней черносливина плавает.
— Одна?
— Когда как.
— Здорово. Черносливина, робя, го-го-го!
Оставив свою роль, парень-балагур, одетый в дубленый полушубок с оторванными рукавами, так что руки его смешно высовывались наружу, вдруг озабоченно заговорил:
— Как нам начальство разыскать, друг ситный? Мы все вот здесь попали в барак номер двадцать третий. Зимние рамки не вставлены еще, а уж до костей скоро будет добираться стужа, не обшиты двери опять же, а сушилки вовсе не работают: как измочились с дороги, так и спали мокрыми. А ежели сушить в бараках, у печи, онучи, то такой дух получается, что хоть топор вешай. Пра, не веру. Печки не годятся, дров недостача, наворовали мы досок, а то бы беда! В стенах сквозные щели, мне ночью в темя дуло. Разве так с рабочим классом обращаются, друг ситный?
— Давайте жать, — ответил Иван. — Тут рабочий класс не стесняется.
— Это ладно, ежели не стесняется. Можно стараться.
— Известно дело! Завтра бараки устроим за милу душу.
— А крестьянского классу тут многонько.
— Уймища, —
— Мужицкий класс, гляжу я, все заводы строит.
— Мужики, они везде. И в партии, и в колхозах, на заводе, — поддакнули ему. — О, это, брат, сила живучая!
— Вся ваша деревня вот на заводе, — вмешался в разговор Иван. — Из дальних деревень тоже много. Такая линия наша теперь… Мужик в другое дело врастает.
— И будто ты назём возил из закуты на поля? — оживился парень, разглядывая Ивана.
— Возил.
— И непашь умеешь пропахивать путью?
— Умею.
— И стожки вершить, и аржаное скирдовать, и роспуски мастерить?
— И роспуски мастерить, — согласился Иван, усмехаючись.
— Ой, ой, не врешь ли, парень?
— Не вру.
— Что бывает на Андрея Наливы? Отгадай!
— В наливе озимь, греча на всходе, овес до половины дорос.
— Верно. А в какое время сеют гречу и скот от жары бесится?
— На Акулину Гречушницу. Гречу, знай, неделю сей до Акулины, а ежели не выйдет это — неделю после. Такая примета.
— И тут верно! — усмехнулся парень. — А теперь я тебе загадку задам: «Мохнатое с мохнатым стыкается, а голое внутрь прячется».
Захохотали, и слышались возгласы.
— Загнул здорово! — сказал Иван, и окружающие еще сильнее прыснули.
— Вот они заводы строят, а загадку отгадать ума нехватка, — сказал парень.
Опять захохотали. Ивану стало приятно и досадно этот смех слышать. Он угадывал, что предстоящий труд их не пугал вовсе, дух людей был свеж и живуч. Он сказал:
— Как будто и понятно, а не отгадаю, ежели «ничего такого» нет.
— Город деревни образованнее, а деревня города хитрее, — молвил парень. — Сказать, что ли, отгадку?
И он показал на веко.
— Глаз? Верно! — согласился Иван и сам захохотал. Ему стало вовсе весело.
Под шутки Иван выбрался из толпы и вошел в механосборочный. Продолжался монтаж цеха. Станки, привезенные из Америки в деревянных ящиках, еще стояли рядами посередь цеха. Между ними по узким проходам бегали взад и вперед электрокары. Они подхватывали ящики снизу (ящики стояли на деревянных стульчаках) и везли их в разные места. Там рабочие разбивали деревянные ящики и высвобождали из них части станков, даже целые машины, ставя их на пол. Стояли рядами десятки буллардов, высоких, каруселеобразных, не виданной доселе формы. Часть их была покрыта рогожей и брезентами, другая была открыта. Девки с тряпками сидели на вершинах буллардов и протирали матовый металл станков керосином. Иван стал подле одного булларда, который устанавливали шестеро рабочих. Они поддевали его снизу, ломами и поворачивали. Потом подкладывали под него железные штанги, садились на них и запевали «Дубинушку». Буллард слегка поднимался краем и на вершок двигался вперед. Рабочие подкатывали потом под низ станка деревянные кругляки, вздыхали и уходили курить. «Дубинушка» замолкала. Явственнее доносились голоса девок. Девки пели частушки про миленков, про покинутую деревню, про свою девичью оплошность. Иван прислушивался к этим знакомым звукам и словам и закрывал глаза:
Я любила жать, косить Овес — широки полосы. Я любила узнавать Милого по голосу.Вся он стоял, глядел на все это и думал: «Один ли я парнячью жизнь бросил?..»
Мимо него, с завода ехали на лошадях, везли цемент в бочках для бетонщиков. Лошади спотыкались о непривычную рухлядь на пути, тоскливо мотали головами. Шерсть их покрыта была слоем извести и цемента, жалостливо, недоуменно смотрели на Ивана карие глаза. Он отвертывался от них и вздрагивал при пронзительных возгласах автокаров.