Парни
Шрифт:
— Как — к себе?
— Очень просто! Тайная предстоит беседа. Ты придешь и будешь нас слушать, стоя за дверью, в комнате сестры. Тебе надо знать эту беседу и его. Его знать надо потому, что вы соперники на работе, и следует решить, кто из вас будет во главе молодежных бригад.
Мозгун был взволнован, говорил отрывисто, резко, путано, всего понять Иван не мог. Почему-то этот случай Мозгун считал удачным для того, «чтобы поставить точку над i».
И когда они шли домой после работы, Мозгун все не переставал взволнованно говорить:
— Должно
Подошли к квартире, и Мозгун прислушался у двери и потом сказал:
— Ждет. Иди туда.
Иван прошел в соседнюю комнату к Анфисе; ее дома не оказалось. Он сел на стул близ двери, разделяющей брата с сестрой, и стал слушать.
— Ты, конечно, знаешь, зачем я хотел с тобой свидеться? — услышал он голос Мозгуна.
— Догадываюсь, — ответил Неустроев.
— Нет, вероятно. Я хочу разрешить прямо по-рабочему наше ратоборство. Или я, или ты на заводе. Кого найдет партия нужным — оставит.
— Я этого не уясняю, друг мой!
— Уяснять тут нечего. Не махонькие. Друг друга больно хорошо видим. И друг друга терпеть не можем. Вот что очевидно. Я даже не пытаюсь корни этого дела вскрыть. Наплевать, наплевать! Время покажет. Но делу наши отношения мешают. Я думаю, что ты, как большевик, — извиняюсь, как советский человек, каковым себя считаешь, — поймешь меня и удовлетворишь мои условия: или я, или ты.
— И условий не приемлю, и твое отношение к нему не принимаю.
Наступила мучительная пауза.
— «Очерки реалистического мировоззрения», есть лучшее издание, — сказал Неустроев.
Иван услышал шелест перевертываемых страниц.
Пауза.
— В райкоме Ивана переводят на другую работу, — сказал спокойно Мозгун.
Пауза.
— На более ответственную, — опять продолжал Мозгун.
— Не может быть! — вырвалось вдруг у Неустроева.
— Верь или не верь — факт. Но когда меня спросили, за кого бы рискнул партийным билетом, за тебя или за Переходникова, так я, не думая, ответил: за Переходникова. Вот.
Неустроев сказал:
— Переходников и руководство — парадокс. Большая его ошибка — ничего не имея в голове, хотеть быть головою над многими. Трагическая ошибка.
— Переходникова я знаю, — так и сказал: знаю, — и его родню в лице моей сестры, и его прошлое, и его друзей, а тебя не знаю.
— Я тебе разве ничего не говорил про себя?
— Нет.
— Не удосужился.
— Я давно ждал. И вот я смело заявляю: я тебя не знаю. Кто ты? Откуда ты? Зачем здесь ты? Для кого этот крик, эта будоражь, этот напор на своих приятелей?
— В райкоме так думать не могут.
— В райкоме и не думают так. В райкоме ты сумел сделаться авторитетным. Но когда я рассказал, что ты ни с кем вполне не сходишься, в дружбу к тебе не идут, то, представь, хватились, вдруг хватились — о тебе мало у нас сведений.
Последние
— Сведения мои малые по бедности биографии. Отец — служащий, обыватель, работает на заводе. Больная мать тоже где-то.
— Где-то? — опять зазвучал гневом голос Мозгуна.
— Ну да. В городе Арзамасе. — И вдруг еще более раздраженно: — Какие дешевые изыскания! Дешевле пареной репы.
— Пареная репа не так уж дешева, как думают люди со средствами.
Пауза.
— Когда аргументов нехватка, тогда надо обращаться к биографии противника, — произнес Неустроев.
Пауза.
— Ты университет окончил?
— Никак нет, не довелось.
— А откуда ты узнал, есть ли другое издание книги или нет?
— Оттуда же, откуда и ты узнаешь.
— А где добыл ты эту обостренную бдительность к врагу? Из книги?
— Как хочешь думай.
— Я точно узнать хочу. Я в этом плане и в райкоме говорил — не могла жизнь тебе это дать, и в ячейке комсомольской будем допытываться.
Пауза.
— В исторической борьбе мы должны отличать фразы людей от их действительных интересов. Это давно сказано, а кем — тебе нечего говорить. Этого положения мы не забыли.
Что угодно можно о себе говорить. Я подозрителен к людям, вынесшим ненависть к врагу из книги.
— Глупо!
— Ты скажи мне, скажи начистоту, откуда у тебя взялась вдруг эта неприязнь ко мне? У меня голова кружится от догадок.
— Моя неприязнь оттого, что появилась твоя неприязнь ко мне. Неприязнь же твоя естественна. Об этом все знают. Какая пошлая, ложноромантическая, стандартная эта твоя неприязнь!
Мозгун закричал:
— Неужели верят этому?
— Да. А разве ты сам в это не веришь? В глубинах души? Ну, признайся, с каких пор ты начал меня ненавидеть?
— В райкоме, конечно, об этом не знают. А если узнают эту деталь твоей биографии, ох как все представления о тебе сразу перевернутся! Образумься, друг, пока не поздно.
Неустроев засмеялся едким смехом.
— Сбрось с себя личину защитника всех кротов Переходниковых, идущих к социализму на поводу инстинкта голода. О, желудок — их классовый разум. Пролетарий, до сих пор ты не раскусил подобного типа людей. Неужели это столпы социализма? Я знаю всех в бригаде и каждого, и пуще всех тех, кто громко «ура» кричит, а визжит про себя «караул»!
Мозгун все молчал. Дальше нападал только Неустроев, а тот лишь оборонялся. Иван слышал, как вскоре Неустроев вышел.
Когда Иван вошел после этого в комнату, Мозгун сидел у стола и повторял растерянно:
— Ошибки всегда возможны. Всегда… конечно… никто не застрахован.
Потом, увидя Ивана, заговорил тверже:
— Он умнее, чем я даже подозревал. Значительно умнее. Может быть, он прав насчет деталей моей биографии? Откуда иначе взялась бы такая уверенность? Пожалуй, правы в райкоме: надо без склок и шума улаживать между своими.