Партизаны полной Луны
Шрифт:
— Они вас предупреждают? — изумился Антон.
— А кому отвечать, если у нас что-то найдут? Но он и без этого человек хороший.
Андрей покосился на Антона и усмехнулся.
* * *
— Ты любил ее, грешник?
Игорь не ответил. Все чувства, может, и перегорели в тот момент, когда из него с треском выломилось то, что в нем, оказывается, сидело, но принципы, как ни смешно, остались. То, что было меж ним и Миленой, — только их дело. Даже сейчас, когда оно… перестало быть.
…Я готов был собакой стеречь ее кров ради права застыть под хозяйской рукой, ради счастья коснуться губами следов, мне оставленных узкою, легкой стопой…[2]
— Любил, — уверенно ответил за Игоря монах. — Даже потом. А сейчас не знаешь, есть ли тебе смысл жить, утратив и это чувство.
Это было близко, это было почти в яблочко, Игорь бы даже дрогнул внутренне, если бы там осталось чему дрожать. Только вакуум не вибрирует.
— Что мне нет смысла жить, я уже два года знал, — усмехнулся он. — Или нет — дольше. Он мне просто не нужен был, смысл твой. Ты не поверишь, но многие люди живут просто так, без всякого смысла. И это прекрасно.
…Когда-то хотелось многого. Кто-то щедрой рукой просыпал на Игоря дары: мальчик неплохо рисовал, его скетчи и шаржи ходили по рукам в школе; приятный голос, точный слух — Игорь пел и музицировал; хорошее сложение для спорта — занимался гимнастикой, играл в баскетбол; танцевал так, что девочки писали кипятком, длинные руки и ноги были как на шарнирах. Сочинял какие-то стишата. Актерствовал.
Я когда-то был молод — так же, как ты. Я ходил путем солнца — так же, как ты. Я был светом и сутью — так же, как ты. Я был частью потока — так же, как ты…
Но вскоре он осознал, что гений — это на четыре пятых одержимость своим делом. Дольше всего он продержался в танце, но когда понял, что недостаточно одержим для нескольких лет в кордебалете, продвижения мелкими шажками в ведущий состав, а там и в солисты, — ушел в трюкачи. Там можно было стать единственным в своем роде. Там каждый искал собственный способ свернуть себе шею.
Он занимался этим семь лет, гастролируя по всей Европе и периодически наведываясь в Азию. Его специальностью были трюки на высоте и на транспорте. Удивительно, сколько в мире болванов, готовых платить деньги за то, чтобы вживую посмотреть, как человек на мотоцикле перепрыгивает пропасть между двумя двадцатиэтажными зданиями.
Семь лет — роковой срок для трюкача. Притупляется ощущение опасности, утверждаются привычки. Многие сорвались с карусели на восьмом году работы…
В Загребе, на восьмом году, он встретил Милену.
…Но с тех пор, как она подарила мне взор, леденящие вихри вошли в мои сны. И все чаще мне снились обрыв и костер, и мой танец в сиянии черной луны…
— Отчего же, — вытягивая длинные ноги на скамье, сказал монах. — Поверю. Но ведь я имею дело не с этими многими людьми. А с тобой. Здесь и сейчас. Тебе-то как живется без смысла? В данный момент? А, грешник?
— Никак.
Ему и правда не было интересно. Разговор не заполнял пустоту, даже не отвлекал особенно. Ну, может быть, чуть-чуть. Движение лицевых мускулов, языка, какое-то шевеление мысли. Не чувства, воспоминание о чувствах, но лучше, чем ничего. Или не лучше? Проверить? Подождать?
Монах хмыкнул и принялся чистить луковицу.
— Полнолуние сегодня…
— И что? — спросил Игорь. — Они были и раньше, полнолуния. Только умирал не я.
— Если приложишь усилие, то и сегодня не умрешь. И никто не умрет.
— А если не приложу? — Игорь усмехнулся. Кажется, беспокоиться не о чем, тут все сделают за него.
— А если не приложишь, — монах надкусил луковицу — смачно, с хрустом, как яблоко, — за тобой явится твой прежний хозяин. И мне придется… сам понимаешь.
— Понимаю. Не понимаю, зачем время терять. Рисковать собой и другими. Одолжите у Ван Хельсинга меч, и… Или вам непременно надо, чтоб по старинке? Без пролития крови?
— А что, боишься? — Монах чуть пригнулся к собеседнику и дохнул луком.
Игорь поморщился против воли. Обоняние осталось обостренным, вампирским.
— Иди ты, — сказал он вяло.
Нет, страха тоже не было. Даже того, правильного, который зовется инстинктом самосохранения. Совсем плохо дело. Он попробовал вызвать его в себе нарочно. Представить себе всеобъемлющую боль, вообразить, как кожа трескается, словно шкурка сосиски… Полный крах. Воображение наткнулось на иглы памяти и с легким "Пуфффффф" сдулось.
Он знал разные виды боли. В лицо и по имени. Были переломы, ожоги, разнообразные ушибы — все, без чего не обходится жизнь каскадера. Была попытка разом все закончить — с негодными средствами, как он понял в ближайший час. И были однажды бетонные стены подвала, и серебряные иглы в нервных узлах, и ровный, холодный голос, обещающий избавление от боли — в обмен на имя инициатора. Жизнь. Ему оставят жизнь. По закону только инициатор подлежал казни — но кто-то должен был занять его место в клане, а кто-то — место занявшего. Метил ли палач на место Милены? Светило ли Игорю место палача? Что ему обещали? Он не помнил. Ван Хельсинг был прав: варки плохо переносят боль, даже если умели это при жизни — а трансформированное тело можно терзать почти бесконечно, если знать меру. Он сорвал голос в крике, он умолял, рыдал, врал, изворачивался, выторговывая секунды без боли. Но имени Милены он так и не назвал. Его в конце концов оставили в покое — наедине с собой и Жаждой. Он сделал хуже только сам себе, сказали ему. Его стимулировали, чтобы немного, на сутки-другие, ускорить следствие. Но потерять это время — не так уж страшно. Инициатор будет найден в ходе других следственных операций, или выдаст себя побегом, или, в крайнем случае, Жажда доконает новоиспеченного вампира.
Жажда пришла, и он бился в железных путах, раздирая губы о стальные "удила" и не находя вкуса в собственной крови. И не с кем было заговорить, некому выкрикнуть имя — даже если бы он и хотел. Хотел ли? Мысль такая приходила в голову, да что там — не покидала…
Всю жизнь ему говорили, что он — слабовольная размазня. Родители, учителя, тренеры… Он верил. Это была правда. Он всегда ломался на однообразной рутине учебы, работы… И там, тогда — он знал: сдастся и расскажет. В конце концов сдастся и расскажет. И тянул, тянул — минуту, две, три, час… да, конечно, только не в эту секунду и не в следующую — и не знал, что так она и выглядит, воля.
У него же ее не было.
Так или иначе, теперь все будет быстрее, чем тогда. Потерпи. Я скоро. Я не могу вывести тебя, как ты меня, но я могу остаться с тобой…
А ночами я плакал и бил себя в грудь, чтоб не слышать, как с каждым сердечным толчком проникает все глубже, да в самую суть беспощадный холодный осиновый кол…
— Ну и правильно делаешь, что не боишься. — Монах догрыз луковицу. — Возиться еще с тобой. Серебряную пулю в башку, и гуляй, Вася. Какой у тебя стаж, грешник?