Партизаны. Книга 2. Сыновья уходят в бой
Шрифт:
Знакомиться со взводом новый командир не явился в тот день.
Приходил прощаться Пилатов. Его и в самом деле любят во взводе. Это трогает Пилатова. Но он рад, что стал командиром бригадных разведчиков. В глубине души рад и Толя. Вместе с Пилатовым уйдет сложное чувство, которое давно тяготит: смесь благодарности, стыда и временами вспыхивающей неприязни.
Наконец Волжак снова заглянул во взвод. Снял со столба винтовку, дернул затвор. Захрустел песочек.
– Чья камнедробилка?
– А што? – отозвался Липень, поворачивая к Волжаку
– Партизан, ей-бо! – воскликнул Волжак. Это все еще голос «гусара».
С этого началась жизнь взвода с новым командиром. Волжак будто чужой здесь. Чужой, но вызывает интерес. Когда его нет возле землянки, начинаются воспоминания про то, как он попал в отряд («В руке топор, грозится: «Если полицейские, стреляй оттуда, не подходи!»), как стоял под расстрелом и материл Колесова… Оказывается, именно Коренной («С Ефимовым, помню, возвращались мы из секрета…») привел Волжака в Зубаревку, где тогда, в сорок втором, стоял отряд («Жили просто в домах…»). А Носков «расстреливал» Волжака.
– Взял бы чуть пониже – не было бы нашего командира. Железня нас предупредил: «Этого шпендрика надо напугать». Волжак тогда был то-ощий, и еще и маленький, ноги колесом…
Мысль, что он мог расстрелять нынешнего своего командира, ничуть не смущает, скорее удивляет Носкова.
Он посматривает на Волжака с каким-то превосходством, хотя разговаривает с ним уважительно.
– Гусар он так воспитывал, – сообщает Головченя то, что ему известно про нового командира. – За грудки и мимо уха из пистолета – бабах! Враз весь хмель долой.
– Теперь решили самого воспитывать, – усмехнулся Шаповалов, – разогнали их всех по одному.
Приходила из санчасти мать. Она скованно-молчалива, как бывало, когда командирствовал Баранчик. На вопрос Волжака про «его» разведчика, который лежит в санчасти, ответила холодно, даже сердито:
– Спасенья нет от дружков. Возят самогон, а он других спаивает.
– Влезут они в печенку Пилатову, – злорадно пообещал Волжак.
Странная черта у этого Волжака: посмотрит на тебя, даже скажет что-то, взгляд короткий, живой, хватающий, но кажется, он тебя не помнит и не запомнит. Такое впечатление: он забыл и то, что Коренной в отряд его привел, и что Носков расстреливал его.
А вот Липеня уже знает. Этот, видимо, понравился Волжаку как удачная карикатура на всех «неразведчиков». Посмотрит и вдруг начинает давиться смешком («пс-си»).
– Штаны где добыл? Без батьки? Мешок бульбачки тебе подсыпать можно. Вот только дырявые.
– У Липеня штаны, как месяц, – подбрасывает словцо Носков. – Светят, а не греют.
Липень, как положено новичку, уже начал меняться: за свои костюмные брюки получил немецкие, зеленые, отвисающие сзади. И, кажется, две обоймы патронов в придачу.
Снова сделалось людно и шумно в лагере. Опять заговорили о «железке», о «концерте». И вот уже отряд в пути.
На одном из привалов командир отряда приказал выделить людей для караула в Костричнике. От каждого
– Ну, что там у тебя, Волжак? – чуть насмешливо спрашивает комиссар (у Петровского все еще бинт на шее).
Новый командир взвода стоит, раскорячив ноги, словно только что с коня, – посмотришь на него и обязательно удивишься, что при таких татарских скулах лицо, брови, волосы у него светлые, белесые, а не темные. Под рукой у Волжака пистолет, другого оружия, кроме как для схватки в упор, у него нет.
– Товарищ командир, – выкрикнул вдруг Застенчиков, – у меня сапоги совсем разлезлись!
– Корзуна надо оставить, – неожиданно говорит Шаповалов, – он никогда не просился, всегда ходит.
Почему вдруг Шаповалов? Придирался, приставал («Что ты раскис так?»), а тут – пожалуйста! И Толя даже не в его отделении.
– Корзуна надо, – упрямо повторяет белоголовый Шаповалов.
Партизаны из других взводов видят, как торгуются в третьем, и, наверно, думают, что Корзун сам просится, хочет остаться. Да ну вас всех!
– Ну, кто там, давай! – нетерпеливо говорит Волжак. – Ты? Ладно, оставайся.
Это он Застенчикову, который стоит ближе к нему и вид у которого несчастный. Толя вздохнул с облегчением. Но и озлился: надо было этому Шаповалову начинать, теперь выглядит, будто Толя хотел, да не оставили!
– Что там за кошки-мышки? – вдруг вмешался стоящий перед строем Сырокваш. – Корзун, выйди, раз приказано.
Выйти, стать в ту жалкую кучку, что жмется в сторонке, на глазах у всех?
А Застенчиков и вовсе смелым сделался:
– Товарищ начальник штаба, сапоги у меня порвались совсем.
– Поменяйся, кто остается.
Застенчиков скривился и подошел к Толе. Не к другому кому, а именно к Толе.
– Я сам пойду, – сказал Толя.
– Тебе приказано остаться? – голос начальника штаба.
Черные глаза Сырокваша округлились еще больше, и то ли гнев, то ли смех в них искрится.
Все смотрят на Толю и Застенчикова и ждут, весь отряд ждет. А Застенчиков на сапоги Толины глядит. Только вчера Берка отдал их маме, и хотя задаром, но долго расхваливал. И правда, – хорошие, хотя и не ахти какой выделки кожа. Но дело не в сапогах, главное, получилось так, будто Толя напросился, чтобы его оставили, а теперь в наказание должен разуться перед строем.
– Я сам пойду, – уже шепчет он, боясь, что услышат в его голосе слезы.
Весь отряд ждет. Толя сел на мокрую траву и взялся стаскивать сапог. Застенчиков сел рядом, сдернул с ног то, что осталось от его когда-то хромовых сапог, и швырнул это Толе.
Отряд ушел. Десять человек смотрят вслед. Потом смотрят друг на друга. В конце концов не сами остались – оставили. А ведь именно в этот раз могло страшно не повезти тебе… Черт, свинство какое-то! Мало человеку, что его оставили, не взяли в бой, ему теперь еще хочется думать, что на этот раз бой будет особенно свирепый…