Паруса смерти
Шрифт:
Де Молина сочувственно наблюдал за ним, скрестив на груди свои культяшки.
Собравшиеся тут же матросы молча ждали приказаний. Терзания капитана они понимали, но сочувствовали ему не очень. Бог с ними, с пушками, когда речь идет о спасении собственной шкуры.
— Ладно, — махнул рукой Воклен, и через минуту послышался стук открываемых портов и тяжелые всплески по обе стороны корпуса.
Сначала хотели было по две пушки с каждого борта оставить, чтобы корабль не остался совсем уж беззащитным, но в конце концов они тоже полетели за борт.
— Надо высаживаться, пока не поздно, — сказал Дюшерри. Он был абсолютно прав, но именно это его и сгубило. Лучше было бы ему помалкивать.
Не оборачиваясь к нему, Воклен рявкнул:
— Высаживаться?
— Да, капитан, — медленно произнес штурман.
— Но ведь таким образом мы лишимся корабля.
— По всей видимости, капитан.
— Хорошего корабля, Дюшерри
— Очень хорошего, капитан.
— Но если мы лишимся корабля, нужен ли нам будет штурман?
Дюшерри сглотнул слюну:
— Пожалуй что нет. Там, на берегу, я штурманом уже не буду.
— Ты перестанешь быть им еще здесь.
— Я не понял тебя, капитан.
— Сейчас поймешь.
С этими словами Воклен вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил Дюшерри в лицо. Пуля вошла в правую щеку, пробила голову насквозь и отколола щепу от планшира. Штурман рухнул на палубу, обеими руками схватившись за голову. Рана была, конечно, смертельная, но было неизвестно, как долго будет выть и извиваться на глазах у всех бывший штурман.
Воклен, переняв у Олоннэ манеру командовать, не пристрастился к таким картинным, кроваво-назидательным зрелищам.
— Выбросьте эту мразь за борт, — сухо бросил он, — если из-за этого «Венера» стронется с места, будем считать, что Дюшерри погиб не зря.
Несколько человек засмеялись в ответ на эту циничную остроту, но в целом корсары не сочли ее блестящей.
Дидье Hay стоял под развесистым тамариндом и терпеливо ждал, когда его старший брат насладится встречей со своей возлюбленной. Он столько претерпел ради этой встречи.
Два бронзовокожих, по пояс голых и совершенно бессловесных индейца стояли у него за спиной.
— Как, однако, там тихо! — сам себе сказал Дидье и пожалел, что некому оценить изящество его замечания. До индейской редукции дошли россказни о том, как шумно происходят уединенные беседы капитана Олоннэ с дамами. Отчего он сегодня изменил себе?
Патер Дидье оглянулся, но увидел только непроницаемые, как бы чуть-чуть сонные лица. Дети, сущие дети, подумал он. Только они да впавший в детство барон де Латур-Бридон — вот и весь круг собеседников. Дидье вздохнул, впрочем скорее притворно, чем всерьез: по-настоящему в серьезном, разумном собеседнике он не нуждался. Ему нравилось его фактическое затворничество. Оно поднимало его в собственных глазах, ему не нужно было, чтобы его понимали, достаточно, чтобы подчинялись.
Желательно, чтобы подчинялись безоговорочно. Пусть тупо, но всецело.
А заветные мысли можно доверить бумаге.
Тростниковая дверь хижины заколебалась, приподнялась, наружу медленно, как бы даже задумчиво выбрался капитан Олоннэ. Было видно, что имевшая место беседа произвела на него очень сильное впечатление.
Дидье сделал несколько шагов ему навстречу, ибо старшему брату все еще непросто было передвигать ногами.
— Поговорили? — приятно улыбнувшись, спросил младший брат у старшего.
— Что ты с ней сделал?
Дидье развел руками:
— Видишь ли, я, собственно, монах…
— Что ты с ней сделал?!
— Можешь мне, конечно, не верить, но я пальцем к ней не прикоснулся, не говоря о другом…
— Тогда, — Олоннэ мотнул головой в сторону хижины, — что это такое?
— Понимаешь, она сошла с ума еще там, в Ревьере. Сразу после приключения на мельнице. Понять ее, в общем, можно — жуткая смерть мужа и прочее. Я надеялся, что сознание у нее помутилось временно. Путешествие поможет ей развеяться. Не забывай, я любил ее так же сильно, как и ты, а может быть, еще сильнее. Я готов был ждать. Год, два, сколько нужно, чтобы она превратилась… чтобы она вернулась в человеческое состояние.
— Ты пробовал ее лечить?
— Разумеется. Все новейшие способы перепробовал, равно и все старинные. Но все мои усилия, усилия разных врачей — все было впустую. Болезни духа и душевные раны пока вне влияния методов современной науки. Ее состояние даже ухудшалось. Раньше бывали периоды просветления, сейчас их почти нет. Вот, собственно, и вся история. В сущности, я украл у тебя то, чего не было, а ты всю жизнь гонялся за тем, что я у тебя не крал. Женщина по имени Люсиль не существует. Существует весьма износившееся, поблекшее тело, а душа… надо, видимо, считать, что она присоединилась к душе любимого, убитого мной мужа.
Олоннэ помассировал руками лоб, лицо, как бы стараясь удалить пелену наваждения. Потом, обойдя Дидье и его телохранителей, двинулся вдоль по улице между двумя рядами тростниковых хижин.
— Куда ты? — весело крикнул младший брат. — Может быть, расскажешь, куда направился?
Олоннэ остановился, он конечно же не знал, куда и зачем пошел. Просто невозможно было оставаться на месте.
— Да, я забыл, что в этой глинобитной дыре ты самый главный.
— То-то.
— И что ты собираешься со мной делать, патер?
— Ты уже спрашивал меня об этом…
— И ты так толком мне ничего и не сказал.
Дидье снова заулыбался:
— Поверь, братец, это не от природной скрытности. Я просто ничего еще не решил. Наши отношения, согласись, весьма запутанны. Я не знаю, имеет ли мне смысл тебя бояться, или, может быть, наоборот, я мог бы на тебя рассчитывать. В какой-то степени.
По губам Олоннэ пробежало некое подобие улыбки, очень вымученное и ехидное подобие.
— Я еще не понял, чем для моего иезуитского рая является твое появление. Опасен ты или…