Паруса смерти
Шрифт:
— Ну Бог с ним, разговор наш пора заканчивать.
— Воля твоя.
— Не торопись, ведь ты мне кое-что обещал.
— Обещал?
— Да, обещал рассказать, откуда у тебя эта рукопись. Или я не у тебя под рубашкой нашел ее?
— Я отыскал ее в библиотеке дона Антонио.
— Губернатора Эспаньолы?
— Да.
— И как она попала к нему, ты, конечно, не знаешь.
— Знаю. От дона Каминеро, алькальда Сан-Педро.
Патер печально усмехнулся:
— Как все просто! А я себе уже навоображал таких сложностей, таких мистических причин навоображал. Хотя, если разобраться, я не так уж далек от правильного понимания того, что произошло. Ведь ничем, кроме как высшим промыслом, нельзя объяснить, почему во время очередного налета на мою редукцию головорезов дона Каминеро из миллиона предметов, здесь имеющихся, был украден лишь один маленький сундучок. И именно тот, в котором хранился начертанный моей рукой текст. И почему этот полуграмотный алькальд из Сан-Педро не сжег в порыве ярости содержимое сундучка, не обнаружив там денег. Почему он решил подарить его именно дону Антонио де Кавехенья, именно тому человеку сыну которого ты прострелил башку. Почему он взял эту рукопись в поход против тебя, хотя ей приличнее было лежать в шкафу его библиотеки. Почему также во время боя она не погибла, почему у тебя нашлось время рыться в манускриптах после победы, тогда как, по всем корсарским правилам, ты должен был хлестать вонючий тростниковый ром со своими головорезами.
— На этом список твоих «почему» кончается?
— Да, потому что все остальное легкообъяснимо. Пролистав рукопись, ты не мог не уловить мой стиль, ведь тебе приходилось в свое время читать некоторые вышедшие из-под моего пера опусы. И направление мыслей, заключенных в этом торопливом тексте, тебе тоже должно было показаться знакомым. Я убежден, что мое давнишнее рассуждение о взрослых и детях как о типах, на которые делится человечество, глубоко запало тебе в сознание. На твоих устах опять играет какая-то непочтительная, богомерзкая улыбочка. Ты снова хочешь сказать мне какую-то гадость?
— Что ты, братец, я просто хочу спросить тебя, каким образом ты все же рассчитываешь добраться до Луны, неужели всерьез рассчитываешь на действие бычьего мозга? Судя по рассказам, в твоей редукции содержится огромное количество быков. Не для этих ли целей?
— Текст еще не закончен, и, значит, надобно прочитавшему отрывок его, и прочитавшему без позволения автора, воздерживаться от замечаний критических. Что же касаемо Луны, то только прямолинейный идиот не поймет, что здесь выражена простая аллегория. На поверхность ночного светила я отправляю моих горожан исключительно силой мысли, отсюда и мозг, хотя бы и бычий. Когда я закончу то, что начал, и мысль моя явится перед просвещенными читателями во всем блеске неотразимых доказательств, мелкие критические укусы станут мне не страшны. Люди вечно были разделены на царей и слуг, богатых и бедных, счастливых и несчастных, рабов и свободных; все эти сословия и цензы, цехи и реестры, вероисповедания и секты — можно длить и длить это скорбное перечисление — так вот все это служит только целям замутнения простой и безусловной истины: все люди разделены на пастырей и паству. На тех, кто знает, и на тех, кто верит, на тех, кто ведет, и на тех, кто идет. И пока эта тайная истина не будет положена в основу реального повсеместного порядка, нам не укротить безумий нашего мира. И не важно, какому братству принадлежит пастырь. Будет ли он доминиканцем, иезуитом, членом тайного общества или закоренелым безбожником.
— И это не важно? — усмехнулся Олоннэ, потирая запястья рук.
— Да, не важно, сколь бы дерзкими ни показались тебе мои слова. Книга моя будет состоять из девяти частей, тебе удалось прочесть только первую треть первой части. Так вот, в последней, самой главной, все венчающей, все разъясняющей части будут указаны и доказаны, красочно описаны и подробно изложены все те способы, при помощи которых мы можем провести черту через дикость человеческую, по одну сторону оставляя тьму и сонмы тех, кто рожден только подчиняться и слепо верить, а по другую…
— Оставляя тебе подобных.
В момент произнесения этой речи Дидье сильно видоизменился, в нем как будто разгорелся некий огонь, бледно-голубые глаза превратились в ярко-синие обжигающие угли. Осанка сделалась горделивой, наконец, ему и этого не хватило, и он встал.
— Да, Жан-Давид, да.
— А мне, — вопросительно поднял руки корсарский капитан, — а мне ты какую уготовил роль? Я по какую сторону этой твоей черты должен располагаться?!
После невероятного мыслительного взлета патер впал в задумчивость. Прямой вопрос брата вывел его из этого состояния.
— Ты?
— Да, я. Мне что делать?
— Ты все время пытаешься представить мои рассуждения в смешном свете, иронизируешь, однако это поведение раба. Но я твой брат и знаю, что не это является твоей сутью.
— Может, ты мне скажешь, что именно?
— Скажу, братец, скажу. Ты еще не избавился от смешной надежды обрести обыкновенное человеческое счастье.
— Что же ты замолчал, я слушаю тебя внимательно.
— А счастье для тебя, как это ни забавно, заключается в обладании любимой женщиной. Не просто, заметь, женщиной, но любимой. Какое хрупкое основание! Для этого ты и затеял все эти бесконечные и кровопролитные войны. Это всего лишь были поиски Люсиль, правда ведь?
— Какое же тут открытие, если я и сам тебе об этом сказал в самом начале разговора?
— Я не говорю, что сделал открытие… Впрочем, наш разговор затянулся. Мне надоело.
Патер встал и направился к двери.
— Постой, один последний вопрос.
— Говори.
— Что ты собираешься со мной сделать? Хотя бы это я имею право знать?!
Стоя вполоборота к сидящему на ложе Олоннэ, Дидье наморщил лоб. Он явно думал о чем-то своем. Наконец он оторвался от своих размышлений — только для того, чтобы бросить безразличным тоном:
— Сейчас тебя отведут к Люсиль.
Олоннэ, вдруг снова потерявший силы, рухнул на свое ложе.
Словно по чьему-то приказу, прошипев бессмысленную фразу, погасла свеча.
Глава восьмая
Когда Олоннэ вошел в тростниковую, обмазанную глиной хижину Люсиль, капитан Воклен вышел из себя. Это произошло из-за того, что стало совершенно очевидно: «Венера» основательно села на мель. Славившийся своей выдержанностью и рассудительностью сборщик-надсмотрщик топал ногами и извергал целые потоки ругательств. Штурман Антуан Дюшерри, прямой виновник случившегося конфуза, был бледен как полотно, как молоко, как бумага. По неписаным законам «берегового братства» за подобный просчет он лишался половины своей доли в добыче. Дюшерри о деньгах сейчас не думал, он был озабочен тем, как бы не лишиться головы.
До берега оказалось совсем недалеко, каких-нибудь два кабельтовых. С одной стороны, это было неплохо — в случае чего можно до него добраться и вплавь. Но, с другой стороны, берег этот был на вид абсолютно диким и к тому же являлся испанским. Рано или поздно появится береговая охрана, и тогда всем членам экипажа можно будет спокойно заказывать последнее деревянное пристанище.
Единственный разумный выход — немедленно высаживаться и искать удачи на суше. Если поблизости есть гавань, можно захватить какой-нибудь корабль и продолжить начатое. Но «Венеру» бросать было жаль. Когда еще удастся добыть такое судно?
— Что же ты молчишь, умник? Ты сам умудрился отыскать эту мель, так теперь умудрись придумать, как нам с нее сползти!
Воклен подошел вплотную к штурману.
— Можно сбросить за борт пушки, — осторожно сказал тот, стараясь не встречаться глазами со взглядом разъяренного капитана.
— Этот способ известен каждому юнге. Чем станет «Венера», лишившись своих пушек?!
— Других способов нет, — еще тише сказал Дюшерри.
Воклен постоял некоторое время, опершись обеими руками о мачту. Ему не хотелось расставаться с вооружением корабля, и его разрывала ярость от сознания того, что другого пути нет.