Паруса смерти
Шрифт:
— Хватит!
— Ты злишься, значит, что-то скрываешь.
Олоннэ потянулся всем телом:
— Ничего я не скрываю. Я подхватил болезнь, ну, ты понимаешь меня?
— Понимаю, что ты врешь, нет такой болезни, которая бы лечилась протыканием врача при помощи кинжала. Но Бог с ним, пусть это остается твоей тайной. У меня, например, от тебя много тайн, должно же и у тебя быть что-то за душой. Я хочу перейти ко второму вопросу.
— Переходи.
— Сейчас.
Дидье порылся снова в складках своих серых просторных одежд, и на свет явилась уже хорошо известная читателю
— Узнаешь?
— С чего это тебе пришла в голову мысль обыскать меня?
— Пришла. Но не в этом дело. Меня занимает такой вопрос: откуда она у тебя взялась? В Европе ты ее отыскать не мог.
— Почему?
— Потому что она составлена здесь, в редукции.
— А что это такое, редукция? Я слышал это слово от многих, но никто толком не мог объяснить, что это такое.
Дидье погладил манускрипт.
— Чтобы понять, что такое редукция, надо пожить здесь хотя бы год. И лучше в качестве рядового индейца.
— А все-таки?
— Говоря кратко и просто — мы здесь создаем нового человека. Превращаем дикарей в людей.
— Кто это «мы»?
— А ты еще сам не догадался? Мы, братья ордена иезуитов. На этом поприще нам удалось добиться успехов, и немалых. Наша с бароном де Латур-Бридоном редукция — глухая провинция на карте великого начинания святого ордена иезуитов. Главные дела вершатся на южном материке, в бассейне реки Параны, там в числе обращенных сотни тысяч гуарани. Индейцы каварайю, с которыми по большей части имеем дело мы, еще более дики, чем гуарани, больше склонны к анархии и самому угрюмому язычеству.
Олоннэ закашлялся, а когда преодолел приступ, то сказал:
— Кажется, начинаю понимать, вы со стариком поставлены здесь в качестве надсмотрщиков.
— Взгляд грубый, взгляд примитивный. Надсмотрщик есть принадлежность плантации и ставится для того, чтобы всеми способами, понуждая к труду негров и каторжников, доставлять богатство хозяину плантации. Индейцы по самой своей природе не предназначены для такого труда. Мы не ждем от них никакой прибыли, и не в этом наша высшая цель. Они живут у нас как дети в воспитательном доме. Я лично отмерил каждому участок земли, на котором он ищет себе плоды пропитания. Дал каждому пару быков, чтобы имелась у него тягловая сила, дал семена и инвентарь. Все произведенное они сдают на общий склад, откуда получают пищу по потребности. То же и с одеждой. Каждому взрослому мужчине полагается в год холста одиннадцать локтей, женщине — девять.
— Ты говоришь «дал», а откуда ты все берешь, чтобы дать? Ведь ничего не получается из ничего.
— Радостно видеть, что склонность к философскому взгляду на вещи есть, несомненно, родовая наша черта.
— Но ты не ответил, Дидье.
— Не думай, что ты меня поймал на противоречии. Все дело в том, что наша редукция молодая. Семь лет назад, когда нам с бароном удалось обратить в истинную веру население этой долины, у нас не было почти ничего. Здешние жители вели существование примитивное, и даже сойдясь вместе, собрав воедино все средства, они не сделались богаче. Общественные склады помогли нам наполнить братья из редукций более старых, лучше укоренившихся. Они же дали средства на постройку
— И что, все жители вашей деревни — христиане?
— Это первейшее условие. На первом месте вера в Бога, на втором — вера в патера, то есть в барона и в меня.
— Вера в тебя?! — Олоннэ невольно усмехнулся, и по бледному лицу Дидье пробежала ядовитая улыбка.
— Что тебя удивляет? Эта вера столь же естественна, как вера детей в собственного отца, в его справедливость и всемогущество. Они привыкли, они едят и пьют то, что я им велю и когда я им велю; они ложатся спать по распорядку, который я им установил; они женятся на тех, на ком я приказываю; они считают своими врагами тех людей, которых я назвал врагами.
— Все морские разбойники и буканьеры Тортуги трепетали передо мной и уважали меня, но я никогда не имел над ними и десятой части той власти, которой обладаешь ты над своими индейцами.
— Договаривай.
— Я сказал все, что хотел.
— Нет, братец, ты еще хотел добавить, что этой моей власти ты нисколько не завидуешь, что эта власть сродни той, которой пользуется пастух над своим стадом. Я угадал? Отвечай, Жан-Давид!
— Если ты настаиваешь, я тебе отвечу: угадал. Не завидую я тебе. А если бы мечтал о таком успехе, пошел бы смотрителем в воспитательный дом и наслаждался бы своим положением.
— Ты прав в одном, мои индейцы — сущие дети. У них даже и преступления детские. Чаще всего они грешат тем, что убивают общинных, то есть выданных мною, быков, чтобы вдоволь поесть мяса, а мне заявляют, что они их потеряли. Они при этом знают, какое ждет их наказание за нерадивость, и охотно подставляют спины под палочные удары. Охотно и безропотно.
— Я смотрю, у тебя здесь не только голод, но и палочная дисциплина.
— Никакого голода, просто рациональное питание. Ибо излишек мяса в рационе гонит кровь к голове и перевозбуждает их. Чтобы они не совокуплялись непрерывно и как попало, я держу их на растительной, легкой пище. Мясо регулярно получают только те, кто служит в охране.
Олоннэ почувствовал, что уже отчасти способен управлять своими руками, но не подал виду.
— Да, да, мы с Ибервилем и Беттегой имели возможность убедиться, что жареная буйволятина им действительно время от времени перепадает. Кстати, где они?
Дидье не сразу понял, о чем его спрашивают. Резкая смена разговора подействовала на него как внезапное пробуждение.
— Кто «они»?
— Ибервиль и Беттега.
— А-а, недалеко. И живы. Я пока не решил еще, что мне с ними делать.
— А со мной?
Дидье перевел взгляд на глиняную плошку со свечой. Она почти догорела. Патер громко щелкнул пальцами, входная дверь отворилась, и появился громадный индеец с новой, уже зажженной свечой.
— Вот видишь, Жан-Давид, они повсюду, дети мои, и они повинуются каждому моему жесту. Не задумывай ничего неразумного. Я вижу, действие напитка прекращается, и тебе в голову полезли отвратительные мысли. Признайся.
— Еще в самом начале разговора я сказал тебе, для чего пустился на поиски брата-обманщика. Как ты думаешь, для чего?