Пашкины колокола
Шрифт:
Искорка боли то ли почудилась Пашке, то ли на самом деле метнулась в глазах нищенки. Метнулась и погасла.
– По грехам моим... Кажному и милости божьей по грехам его! пробормотала старая и снова замахнулась на Пашку клюкой.
– Сгинь, нечестивец! В аду раскаленные сковородки лизать станешь!
Пашка выпрямился, тряхнул вихрами.
– Кузнецы к огню привычные, бабуся! Нас и адовым пеклом не запугаешь!
Вход на колокольню мальчишки знали с малолетства. Да и как не знать? Их всех, еще не отняв от груди, матери таскали в церковь, к отцу Серафиму, вымаливать им у господа бога кусочек счастливой доли. Позже,
Ага, дверь изнутри не заперта! Ну, ясно: кого звонарю в своем поднебесье, под самым крылом у боженьки, опасаться?
Пашка первым карабкался по крутой лестнице. Темень как в подполе, лишь высоко над головой маячит квадратик света. Виден край главного колокола, свешивается с языка веревка. Вспомнил слова, ободком вьющиеся по наружному краю колокола: "Придите ко мне все нуждающиеся и обремененные, и аз упокою вы!" Не больно-то успокаивал он нуждающихся, мамкин всевышний!
Жадно смотревший вниз, в распираемую толпой улицу, звонарь оглянулся, когда Пашка тронул его за локоть. Рыженькая бороденка и такие же рыжие, будто у кошки, глазки.
– Чего вам здесь надобно? Почто взгромоздились на свято место? Брысь сей же час! Отцу Серафиму доложу, достанется на орехи!
Пашка схватил веревку большого колокола, сунул в ладонь Исаичу, показал на малые и вовсе крохотные колокольцы.
– Велено, Исаич, бить-играть пасхальный звон!
– Кем велено? Отец Серафим не может такого, до пасхи-то кирпичом не докинуть! Врете, шпыни!
– Не отцом Серафимом, а рабочим народом велено бить-играть пасхальный перепляс! По случаю революции! А ежели ослушаешься, приказано тебя с колокольни скинуть!
– приврал Пашка.
Исаич перебирал в ладони веревку.
– По какому случаю, говоришь, звон?
Он обвел мальчишек боязливым взглядом: с ними, пожалуй, и не сладить.
– Царя в Питере скинули!
– крикнул Витька.
– Не может быть! Снова брешете!
– закричал звонарь.
– За подобные слова - каторга! Не стану!
– Сами управимся!
– засмеялся Пашка, подхватывая веревку большого колокола.
– Разбирай колокольные уздечки, ребята! Бей-звони во всю прыть!
– Проклянет вас отец Серафим!
– пригрозил Исаич.
– И родителей ваших!
– А плевали мы на поповы проклятья!
– отмахнулся Пашка.
– Трезвонь во всю силу, дружина!
Никогда еще ни с одной церковной звонницы Замоскворечье не слыхало такого дикого звона. Раз за разом все быстрее медно бил главный колокол. Захлебываясь, подзванивали маленькие. У них голоса нежные: при литье в медь добавляют для звона серебро - набросанные богомольцами монетки.
Исаич сунулся было отнять у Пашки веревку, но не зря же Пашка прокузнечил осень и зиму: повел плечом - и звонарь отшатнулся к перилам. С ужасом поглядел вниз, где, размахивая тростью, метался отец Серафим.
Исаич мотал рыжей головой, беспомощно разводил руками. Снизу-то отцу Серафиму и не видно, кто озорничает у колоколов.
Мальчишки звонили, пока не притомились. Да и времени жалко: надо успеть в центр, куда направились заводские.
– Конец!
– скомандовал Пашка.
– Двинули!
В последнюю минуту ему захотелось глянуть на город с высоты колокольни. И от того, что увидел, захватило дух.
К концу февраля солнце поднимается над землей много выше, чем в декабрьские дни-коротышки, и сейчас щедро заливало светом улицы и площади. Вон Большая и Малая Серпуховки, Ордынка, Мытная, Пятницкая, вон Серпуховская и Калужская площади! И всюду - люди, люди, люди! Земли, мостовых под ними и не разглядеть. Застыли брошенные где попало трамваи. Всюду переливаются на солнце красным цветом лепестки самодельных флагов. Слитный радостный гул доносится снизу.
Закопченный снег крыш, взметнувшиеся в синь колокольни церквей и монастырей. Мосты отсюда, как и улицы, кажутся живыми от движущихся по ним толп. Москва-река еще томится под зимним льдом, а половодье людских рек неудержимо течет по ее мостам. Во весь размах мехов наяривают невидимые гармошки - саратовки да тальянки. Серебряно-медным родничком пробивается-звенит вдали музыка духового оркестра...
– Пошли, ребята! Самое главное не прозевать бы!
Отец Серафим, размахивая тростью, погнался было за ребятами, но они брызнули в разные стороны: попробуй-ка догони хоть одного!
Своих, михельсоновских, Пашкина ватага отыскала на Воскресенской площади, перед кирпичным зданием городской думы. Здесь толпились тысячи и тысячи. Но ни полицейских, ни городовых! У главных дверей на крыльце думы - взвод солдат с винтовками и красными повязками на рукавах.
Пашка опознал михельсоновских издали - по самодельному знамени: красная рубаха и тут вовсю размахивала рукавами.
– Вот хорошо-то, батя!
– задыхаясь, крикнул Пашка, пробившись к отцу.
– А-а, Павел! Молчи! Давай послухаем, что лысый гусь гогочет!
На крыльце думы, поблескивая очками и лысиной, тряся полами распахнутой шубы, аккуратный старичок старался перекричать толпу...
– Да, да!
– доносилось сквозь гул голосов.
– Час свободы пробил! Царское правительство низложено! Низ-ло-же-но! В эти ответственные грозные минуты, до созыва Учредительного собрания, тяжесть власти принимают на себя гласные городской думы, которых избирали вы сами! Спокойствие, господа-граждане! Гласные совещаются с представителями военно-промышленного комитета и земства! Не мешайте работе ваших избранников! С минуты на минуту мы обнародуем решение! Спокойствие, гра...
Толпа ответила гулом множества голосов, из общего гомона вырывались выкрики:
– Кто такие "мы"?! Самозванцы! Кто выбирал вашу думу?!
– Долой войну!
– Давай восьмичасовой!
– Хлеба досыта! Открывай лавки!
Пашка, Витька и Гдалька отбились от своих замоскворецких. Толкаясь и не обращая внимания на подзатыльники, добрались до кирпичной стены, вскарабкались на подоконные карнизы.
Вот откуда все видно! Море, море голов! Застыли в толпе пустые трамваи, на их крышах полно людей, больше мальчишки. И на ветвях деревьев, и на фонарных столбах. Весь фонтан посреди Воскресенской площади облепили!