Пастор
Шрифт:
— Это не кажется правильным, относиться к тебе вот так… Заявлять на тебя права, будто ты какая-то собственность. И что ещё более важно, я не хочу причинять тебе боль.
— Я хочу, чтобы ты заклеймил меня как собственность, — произнесла она, наклонившись, чтобы шепнуть мне на ухо. Изменение позы заставило её щёлку сжать мою длину, и я втянул воздух. — Если ты сделаешь мне больно, я обязательно об этом скажу. Ты доверил мне сказать «стоп», а я доверюсь тебе в том, что ты остановишься, произнеси я это слово. Звучит неплохо?
Блядь, да, звучало хорошо. Это звучало слишком хорошо, чтобы быть правдой, но, опять же, это была моя Поппи, женщина, которую будто
Я решил довериться ей. Довериться Ему.
Приняв решение, я подхватил её под бёдра и поднялся, оставляя её таз прижатым к моему, пока шагал к дивану. Я поцеловал Поппи; мягкий, опаляющий поцелуй стал напоминанием того, как сильно я любил её, прежде чем грубая часть меня возьмёт верх, что и произошло сразу, как только наши рты оторвались друг от друга. Я опустил Поппи и перегнул её через подлокотник дивана, таким образом её попка оказалась выше головы, а затем вставил головку члена в её киску.
— Сведи ноги вместе, — приказал я. — Плотнее.
Она повиновалась, и я со стоном погрузился в неё.
— Так туго, — выдавил я. — Ты доставляешь мне столько удовольствия.
Я снова толкнулся в неё, достаточно сильно, чтобы её ноги оторвались от пола, и продолжил в том же темпе; её красивая задница заполняла мои ладони, а атласная щёлка окружала мой ствол, и Поппи стонала, потираясь клитором о твёрдый подлокотник дивана.
И в этот момент её любви — подобной любви Эстер — к нам и будущему, которое было настолько эфемерным, почти несуществующим, мне пришло в голову, что здесь не было никакого греха. Это была любовь, это была жертва, это была противоположность греху, и, может, было сумасшествием чувствовать, будто Бог находился с нами в задней комнате стриптиз-клуба, но я ощущал, что Он явился свидетелем того момента, когда Поппи открыла себя для худшей части меня и стёрла её своей любовью, как делал подобное для нас, грешников, каждый миг каждого дня Бог.
То чувство, которое мы с Поппи разделили в церкви, то ощущение Бога и обещания - прямо сейчас всё это присутствовало здесь, заставляя мою грудь сжиматься, кружа мне голову силой самого воздуха, и я снова почувствовал себя новобрачным, мужчиной, кричащим о своей радости друзьям и семье, а эта комната стала нашей хупой (прим.: балдахин, под которым еврейская пара стоит во время церемонии своего бракосочетания, а также сама эта церемония. Хупа представляет собой ткань или простыню, натянутую или поддерживаемую над четырьмя шестами), нашим свадебным балдахином, тусклые же синие огни — светочами десяти девственниц (прим.: по древнему восточному обычаю жених в сопровождении своих родных и друзей приходил в дом невесты, а так как это обычно совершалось ночью, то подруги невесты, не зная точного времени прибытия жениха, запасались ламповым маслом и ждали участников торжества. После прихода жениха двери дома закрывались, подписывался брачный договор и начинался свадебный пир); наши тела вторили присоединению Бога, уже сковавшего наши бессмертные души.
Как это не назвать браком? Что ещё могло быть более обязывающим и более интимным, нежели обнажённые мы в присутствии Бога? По крайней мере, это было обручение, обещание, клятва.
Я жёстко трахал Поппи, схватив синие волосы, рассыпавшиеся по её спине и изящным линиям тонкой талии, которая перетекала в совершенные бёдра и попку, её влажная киска крепко держала меня, а розовая дырочка её задницы манила — всё это было моим. Я являлся монархом всего, что исследовал, — нет, я был хозяином: шлёпал, впивался ногтями и вонзался в неё своим членом снова и снова, пока она, пульсируя вокруг меня — наконец, наконец — не издала звук, бывший полувоплем, полувздохом; её руки скребли по коже, поскольку она
Я тоже был потерян: в том моменте, когда переписал историю, историю её тела, в которой эта комната стала принадлежать мне, и в оргазмах, полученных ею от меня. Когда я сделал её своей и ничьей больше, когда дал брачную клятву в моём сердце, и именно это заставило меня выйти из неё и поставить на колени. Я хотел, чтобы Поппи стала свидетелем моего оргазма, чтобы она увидела, что давала мне.
Одна рука была занята поводком, в другой же я сжал железной хваткой свой член и использовал влажность, которую она оставила на мне, как смазку — потребовалось всего несколько грубых рывков, чтобы выстрелить струями спермы на её ждущие губы, эту лебединую шею и кончики её длинных ресниц.
Кончиком языка, заострённого и розового, Поппи слизала капельку с верхней губы и после одарила меня нежным, счастливым взглядом, за которым последовала ещё одна струя, приземлившаяся на её ключицу.
Какое-то мгновение мы оба тяжело дышали, наслаждение по-прежнему витало в комнате, и оно было единственным, что ощущалось сейчас в воздухе: напряжение, горечь и гнев исчезли. Это сработало — игра Поппи сработала. Я смог побороть ревность и примитивные желания, в то же время ушло что-то ещё. Моя вина, возможно, или чувство греха. Что-то поменялось, как это случилось со мной в те минуты на алтаре, когда граница между духовным и мирским полностью размылась: мне казалось, будто я только что участвовал в чём-то священном, будто только что прижал свои обнажённые ладони к трону милосердия в облаке из ладана и пота.
Я встал перед ней на колени и, развязав шёлковый ошейник, использовал этот материал, чтобы аккуратно очистить её лицо от моей кульминации.
— Игра окончена, — нежно сказал я, проведя кончиком носа вдоль её челюсти.
— Кто, по-твоему, победил? — пробормотала она.
Поцеловав Поппи в макушку, я обнял её и притянул к себе.
— Ты ещё спрашиваешь? Ты, ягнёнок, — она прильнула ко мне, и я покачивал её вперёд и назад, мою драгоценность, мою сладкую женщину. — Это всегда ты.
ГЛАВА 21.
Пока мы ехали домой, машину снаружи окутывала осенняя ночь, а я не сводил глаз с профиля Поппи, освещённого лампочками на панели управления и напоминающего силуэт на фоне бархатной темноты за окном.
То, что произошло в клубе… Было порочно, но несло очищение и возбуждение, хотя я не мог чётко сформулировать себе точную причину. Ответ на этот вопрос был недосягаем, мерцая за завесой, к которой едва мог прикоснуться лишь кончиками пальцев моих мыслей, и я, когда мы покинули город, попадая в сельскую местность, перестал пытаться и просто позволил себе наслаждаться величеством моей Эстер, моей королевы.
Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.
Я хотел бы, чтобы она стала моей невестой.
Мысль пришла с решительностью холодной стали, определённая и истинная, и не была больше тем, что я чувствовал в миг единения секса и Бога, теперь она несла в себе спокойствие и здравомыслие. Я любил Поппи. И я хотел жениться на ней.
И затем завеса наконец-то спала, и я понял. Понял, что Бог пытался мне сказать последние два месяца. Понял, почему церковь была названа Невестой Христа; понял, почему в Библии была «Песнь песней»; понял, почему «Откровение» приравнивало спасение мира к брачному пиру.