Пастор
Шрифт:
Почему я когда-либо чувствовал, словно это был выбор между Поппи и Богом? Так никогда не было, выбор никогда не стоял между одним или вторым, потому что Бог присутствовал в сексе и браке так же, как Он обитал в безбрачии и службе, а в жизни мужа и отца могло быть столько же святости, сколько и в жизни пастора. Разве Аарон не был женат? Царь Давид? Святой Пётр?
Почему я убедил себя, будто единственный способ, которым мужчина мог быть полезным Богу, заключался в духовенстве?
Теперь Поппи подпевала радио, звук был едва слышным
«Такую ли волю Ты уготовил для меня? Поддамся ли я похоти? Или наконец-то обрету то, что Ты запланировал для моей жизни?»
Я не давал разуму высказаться, замерев всем телом в ожидании вины или рокочущего голоса с Небес, который сказал бы мне, что я проклят. Но была только тишина. Не то пустое безмолвие, которое я ощущал прежде, словно Бог оставил меня, а умиротворённая тишина без чувства вины и позора, настолько безмятежная, что находишь её лишь поистине познав Бога. Это было именно то чувство, охватившее меня перед табернаклем, в храме с Поппи и на алтаре, когда я наконец сделал её своей.
И позже, как только мы оказались в постели, с моим лицом между её бёдер, в памяти всплыла двадцать девятая глава из «Книги пророка Иеремии», став ответом на мои молитвы:
«Берите жён и рождайте сыновей и дочерей… Ибо только Я знаю намерения, какие имею о вас, намерения во благо, а не на зло, чтобы дать вам будущность и надежду…»
Я не рассказал Поппи о своём прозрении. Вместо этого я заставлял её кончать раз за разом и после отправился в собственную постель, желая уснуть наедине с этим новым знанием, этой новой уверенностью.
И когда этим ранним утром я проснулся, чтобы подготовиться к мессе, та уверенность всё ещё была во мне, ярко и невесомо светясь в моей груди, и я принял решение.
Эта месса станет последней мессой, которую я отслужу.
***
— И если соблазняет тебя рука твоя, отсеки её: лучше тебе увечному войти в жизнь, нежели с двумя руками идти в геенну, в огонь неугасимый… И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его: лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную…
Я посмотрел вверх и оглядел стоящую передо мной паству, храм, переполненный из-за меня, из-за трёх лет непрерывного тяжёлого труда и усилий. Я снова взглянул на «Апостол» (прим.: богослужебная книга) и продолжил чтение «Евангелия», выбранного на сегодняшний день.
— Соль — добрая вещь; но ежели соль не солона будет, чем вы её поправите? Имейте в себе соль и мир имейте между собою., — я перевёл дыхание. — Евангелие Господа Бога.
— Хвала тебе, Господь наш Бог Иисус Христос, — процитировали пришедшие, а затем сели.
Я заметил Поппи, которая сидела в задней части церкви, на ней было мятного цвета платье с широким кожаным ремнём на талии.
Я позволил своему взгляду задержаться на мгновение дольше на моём ягнёнке, сияющем в лучах света, пробивающихся через мозаику окна, а затем наклонился вперёд поцеловать только что прочитанный текст, бормоча тихую молитву, что должен был произнести в этот момент, а затем молча попросил о храбрости.
Аккуратно закрыв «Апостол», я достал телефон с заметками о пасторском наставлении. Я неохотно написал такую проповедь, которую вы бы ожидали с этим чтением «Евангелия»: о природе собственной жертвы во избежание греха, о важности самоотречения и дисциплины. О сохранении в себе праведности для деяний Господа.
Лицемерие преследовало меня, пока я печатал каждое слово, лицемерие и стыд, и теперь, просматривая эти заметки, я едва мог вспомнить агонию, в которой находился бы разрывающийся между двумя абсолютно неправильными вариантами человек. Сейчас путь, ожидающий впереди, был ясным. От меня требовалось лишь сделать первый шаг.
Перевернув телефон экраном вниз, я поднял глаза к людям, которые доверяли мне, которые заботились обо мне, которые подпитывали веру в живое тело Христа.
— Я потратил неделю, чтобы написать краткую проповедь к этому отрывку. А потом, проснувшись сегодня утром, решил отправить её в корзину, — я сделал паузу. — Образно говоря, конечно. Поскольку она на моём телефоне, а даже я не настолько святой, чтобы отказаться от своего iPhone.
Люди хихикнули, и этот звук придал мне смелости.
— Этот фрагмент был использован многими духовными наставниками в качестве основы для порицания, для последнего слова Иисуса о том, что мы должны отказаться от всех без исключения искушений, иначе потеряем свой шанс на спасение. И моя прежняя проповедь не была далека от этой идеи. Самоотречение и постоянное отрицание искушения и есть путь к небесам, наш путь к маленьким и узким вратам.
Я взглянул на свои руки, лежащие на аналое (прим.: употребляемый при богослужении высокий четырёхугольный столик с покатым верхом; иногда аналои бывают складными), на книгу передо мной.
— Но затем я понял, что опасность этой проповеди в том, что сегодня вы могли бы выйти из этого здания с представлением Господа как маленького и ограниченного бога: бога настолько маленького и ограниченного, как те врата. Я понял, что вы могли бы выйти отсюда и поверить — искренне и по-настоящему поверить — что если вы однажды потерпите неудачу, если поскользнётесь и поступите неправильно, как порочный человек, то Бог от вас отречётся.
Паства молчала. Я выходил за пределы привычной католической теории, и они прекрасно об этом знали, но я не боялся. В действительности я ощущал себя более умиротворённым, чем когда-либо произнося очередную проповедь.