Пасторский сюртук. Гуннар Эммануэль
Шрифт:
— Не знаю. Ничего подходящего в голову не приходит. Тревожно мне сегодня.
— Тсс. Что это?
— Я ничего не слыхал.
— Эй! Кто тут?
Молчание. Ореховое дерево затаило дыхание. Герман уставился на приятеля.
— Что это было?
— Чудно. Мне опять померещился тот же звук. Будто ребенок плачет.
— Впрямь померещилось. Ветер в листве.
— Не-ет, это не ветер.
— Тогда, может, сверчок? Или лягушка во рву?
— Нет. Ребенок. Сейчас, правда, не слыхать уже.
В отдалении раздавались колокольные трели жаб-повитух. Упрямо стрекотали сверчки, умолкали порой, словно в ожидании аплодисментов, и начинали снова, тоном ниже. Над окоемом поднялся
— Расскажите сказку, пастор.
— Ничегошеньки я сегодня не припомню.
— Попробуйте. Как там было с этим, с Энеем?
— Эней, Геркулес, Нума, Цезарь. А! Россказни. Мне нынче не до этого старичья. Но раз уж тебе так хочется. Эней. Он, стало быть, спустился в царство мертвых. Так говорят.
— Ишь ты. И как там было?
Герман скривился и дрожащей рукой провел по глазам. Отвращение исподволь обволакивало его, будто хмель от самогона. Свинцовая тяжесть давила на грудь. Отвращение и безнадежность. Слезы жгли веки и мягким комком стояли в горле. Он широко зевнул, щелкнув челюстями, и вздрогнул.
— Не пойму я, что со мной сегодня. Вино кончилось, говоришь?
— Ни капли нету.
— Н-да. Царство мертвых? Господи, вот уж не знаю. Это ведь сказка. Наверно, что-то она значит, коли сумеешь истолковать. А я нынче не могу.
— Попробуйте.
— Что ты меня понукаешь! Говорю тебе, не знаю. Царство мертвых, черная ночь души — имен не счесть… Не знаю… Такое мало с кем случалось, одни видят в них избранников, другие — жертв, это ведь как посмотреть. Я называю их героями и нахожу в этом толику утешения. Беглые властители, которых жизнь нанимает в свинопасы. Царицы, плененные в борделях жизни. Святые заморыши с опасными мечтами. Мечтами о некой возможности, об избранности, предопределении. Безумные паладины в погоне за золотым руном, шальные жены, ищущие призрак возможной любви, мятежники, восстающие против тиранов, чтобы создать счастливое царство возможной свободы… И цель растворяется в мираже, любимый мужчина оборачивается свиньей, скипетр свободы — железной дубиной тирании. Вот тогда-то они, верно, и спускаются в страну мрака. Не знаю. Может, вдруг осознают, что все сущее есть холодная, мертвая реальность, а мечта о возможностях — просто священная болезнь. Полнейшая безысходность, а вместе с тем, пожалуй, и защищенность, и покой. Ведь мрак не может стать чернее, чем он есть. Тоже способ жить.
— В царстве смерти?
— Да. Хотя я понимаю, что ты имеешь в виду. Герои воротились обратно. Продолжали жить, словно никакого мрака и не было. Жестоко это.
Молчание. Ореховое дерево склонилось к ним, как бы прислушиваясь. Свеча горела ярким, неподвижным пламенем, одинокий огонек в мировой тьме.
— Да, жестоко, — повторил Герман. — И все-таки… Может, Кэте знала, что ее обманут, и все-таки уступила коробейнику, вопреки всему… Невыносимо чувствовать, каков я есть, а то, чем я стану — карикатурный образ пригрезившихся возможностей, но аккурат на переходе, в самый миг преображения… Я люблю читать про революции, мятежи и крутые перемены, когда обнаженное, живое общество корчится в судорогах, меняя кожу. О, вешние дни революций, когда всё — лишь надежда, и жертвенность, и радость, когда люди с песнями гуляют по улицам, без цели, без предводителей, взволнованные и счастливые, сами не зная почему. Короткое время перемен, пока не явятся новые тираны и не поведут массы в тупик кошмара, невежества, ярости. Или первоначальная пора любви, когда чувство еще такое живое, расплывчатое, когда оно еще не отлито в форму реальности. Что,
Он опять встал и беспокойно заковылял вокруг колодца. Огонек свечи в нише затрепетал.
— Тревожно мне сегодня. Ты уж прости мою болтовню, я ведь просто мелю языком, без ладу и складу. Вина больше нет?
Длинный Ганс поднял бутылку и вытряхнул на ноготь большого пальца последнюю каплю.
— Вот чертовщина. Как по-твоему, нельзя там разжиться добавкой? Деньги у меня есть. Ну там, ты знаешь, в подворотне. Ты же имел успех у этой особы?
— Можно, наверно. Мне бы только войти.
— Попробуй, а? Любая выпивка сойдет — красное, белое, самогон или сливовица, велика важность, главное — уснуть.
— Ладно, попробую.
— Удачи тебе.
Длинный Ганс исчез во мраке. Герман ковылял вокруг колодца, от нервной зевоты выгибая спину, словно кошка. Потом он остановился, крепко, до боли в суставах, обхватил руками ствол, лицо посинело от натуги. Немного полегчало. Он замер и обмяк, припав лбом к прохладной коре дерева. Эх, вот бы расти, как ты. Вцепиться в почву сильными корнями, стоять прочно, несокрушимо — и все-таки расти. Незримый Господи, преврати меня в дерево! Преврати, как Дафну. Сжалься надо мной.
Неожиданный звук — Герман вздрогнул и с размаху треснулся лбом о ствол. Прислушался, открыв рот. Господи, милосердный, добрый Боже, милостивые ангелы-заступники, спасите и сохраните… Это еще что такое?
Что? Да, в самом деле. Где-то во мраке напевает женщина, плачет ребенок, тихо, однообразно. Волосы у Германа встают дыбом.
— Кто тут? Господи Иисусе!
Безмолвие. Кровь стучит в ушах. Огонек свечи глядит на него сурово и укоризненно. Природа шумно перевела дух. И опять тишина. Может, померещилось? А? Нет. Нет. Кто-то идет возле стены. Господи Иисусе…
Он прилип к стене, будто желая втиснуться в камень, стать рельефом. Господи Иисусе. Призрак. Привидение…
Шлюха поправляла мешковину, укутывая хнычущего ребенка. Удивленно, задумчиво смотрела на Германа. Младенец скулил, мотая красной головенкой. Свеча в нише струила неверный, трепетный свет.
— Уходи! Ступай своей дорогой! Ступай, тебе говорят…
Сиплый шепот вместо окрика. Шлюха и внимания не обратила. Это была совсем молодая женщина, но уже отмеченная печатью своего ремесла, рыхлая, опухшая, красная от пьянства. Рыжие космы торчали во все стороны, как растрепанная швабра. Под незастегнутой кофтой виднелись отвислые груди с синими сосками. Хнычущий, сморщенный, красный младенец был завернут в лоскут мешковины, испещренный горчично-желтыми пятнами поноса. Младенец вертел головой и искал грудь — голод не давал ему спать. Тощая ножка, похожая на ободранную заячью лапку, бессильно свисала из мешковины. Герман с ужасом и отвращением смотрел на эту неживую, сизую ступню с желтовато-белыми чешуйками ногтей. Шлюха закутала ребенка и ладонью отряхнула выцветшую красную юбку. Юбка была вся в пушинках чертополоха, в репьях и пятнах от коровьего навоза, которым ее забрасывали добропорядочные крестьянки. Она задумчиво смотрела на Германа.
— Чего тебе надо? Проваливай отсюда, слышишь?!
— Благослови вас Господь, сударь. Вы не священник?
Герман застегнул ворот сюртука.
— Нет, не священник. Брысь! Ничего мне не надо.
— Всего пять грошей.
— Стыда у тебя нет. Я порядочный человек.
— Два гроша.
— Уходи, говорю.
— Один грош. На французский манер. Всю ночь, если угодно. Мужчина вы молодой, сильный, а? Или хоть кусок хлеба… да хоть что-нибудь.
Герман отчаянно шарил по карманам. И в конце концов бросил шлюхе свой кошелек.