Пастырь Добрый
Шрифт:
Ведь мы — артельщики за всякий замок отвечали. Бывало иду дежурить, боюсь, прошу Батюшку помолиться — и ни разу в мое дежурство ни поломки замка не было, ни кражи. Одну мою сослуживицу вот так посадили в тюрьму, когда в ее дежурство кража случилась, хотя сама она и не была в этом виновата.
Я к Батюшке и говорю, что жалко мне ее да и страшно: хотят нас всех артельщиков посадить.
— Тебе–то что, ведь не ты украла.
Но я просила Батюшку помолиться, и он в тот вечер, помню, раза три при мне положил на себя крестное знамение.
На другой день прихожу на службу, говорят, что воров обнаружили и товар нашли в одном месте, как раз накануне вечером, когда Батюшка перекрестился. Думаю, что не просто это так случилось, а за
Бывало, как соберусь в деревню ехать, спрашиваю у Батюшки благословение. Когда благословит, когда нет. И смотришь — когда не благословил, сейчас какая–нибудь на службе комиссия придет служащих проверять, а благословит все ничего, спокойно.
Раз родные мои так расстроили меня: «Тебя Батюшка не хочет расстраивать, а мужа твоего в живых нет. Последний эшелон пленных пришел, а его нету. Значит он умер».
Пришла я к Батюшке, а он и говорит: «Ну что ты, Бог с тобой. Еще годок–другой подожди, а там видно будет».
И правда еще года полтора прошло, и мой муж вернулся.
Когда мужа еще не было, жили дети мои у моих родителей в деревне. Уродилось у них хлеба мало, они и говорят мне: «Не можем твоих детей кормить, бери их как знаешь». А куда мне было их взять; жалованье в то время было маленькое, паек тоже. Захотелось мне с Батюшкой своим горем поделиться. Ничего еще ему не сказала, а он мне сразу: «Что объели они их, обпили? Великое будет преступление, если они так сделают». А потом крестит меня, крестит и говорит: «Ну, ничего, не плачь, ничего, Бог даст, все устроится», — и действительно устроилось по батюшкиным молитвам: не хватило у родителей моих сердца детей выгнать.
В 1920 году как мужу придти, — опять не уродились у нас в деревне хлеба — на этот раз настоящий неурожай был. Предлагают они опять детей брать. Расстроилась я и пошла к Батюшке, и опять еще ничего не успела сказать ему, а он мне говорит: «Ну, ничего–ничего. Вот муж скоро придет и будешь жить хорошо». И правда через две недели муж вернулся. Сам он этого не ожидал, писал, что раньше Рождества не приедет, а пришел в октябре. Случайно совсем его отправили: бумаги на других прислали, а их не оказалось, тогда его взяли взамен их.
У нас родственники были — мужнина сестра и муж ее — сам украинец. Жили они здесь неплохо, да показалось хуже против прежнего, захотели они к нему на родину уехать. Скорбела у меня душа, что не захотели они у Батюшки благословения спросить на поездку, но ничего я так Батюшке и не сказала, что же поделать, если сами не хотят. Уехали они. И тут же заболел сестрин муж в дороге и скончался.
А я в самый вечер под его кончину пришла к Батюшке в кабинетик. Это было 30 января. И вот что Батюшка сделал. Сидим мы с ним, разговариваем. Вдруг вынул он из кармана кусочек просфорочки, положил в рот, откинулся назад и глаза закатил. И стало мне так страшно, жутко, точно уже не на земле мы оба с ним были. Очень запомнился мне этот случай, а что он означал, не понимала. Только Великим постом получили мы от сестры письмо, что муж ее 30 января скончался.
И в другой раз вроде этого было: болен был мой крестник. Я с Батюшкой также говорила о нем. Батюшка вот также откинулся, зевнул, а я вдруг почувствовала, что это не просто так, что Батюшка мне этим предсказывает, что крестник мой умер. Пришла домой — и правда, умер.
Собирался Батюшка в Верею уезжать на два месяца. Все дни перед отъездом он был в церкви, а потом собрались мы все к нему на лестницу. Говорим мы с одной батюшкиной духовной дочерью, как тяжело нам без него будет целых два месяца: «Давай попросим у него благословения приехать к нему». Пошла она к Батюшке проситься,
Когда мужа не было, все мои родные жили лучше меня. А в деревне был у них сад. И вот вошла мне в голову мысль — сколько мой муж все помогал, а они мне и яблочка не пришлют. Прихожу на исповедь к Батюшке и ничего еще ему не сказала, а он мне уже и отвечает: «Ты перед собой воображая Животворящий Крест, должна все терпеть без ропота…» И как сказал он эти слова, то подумалось мне: а сколько Спаситель терпел… И мне стало совестно и приходится только говорить: «Простите, Батюшка, меня грешную». — «Ну, Бог простит». И затем: «Словом, делом, помышлением»… и тут же Батюшка накрывает епитрахилью.
Говорю я Батюшке: «Искушает меня окаяшка в таких–то и таких–то словах», — передаю ему. «А ты скажи: «Животворящий Кресте Господень, не остави меня, спаси меня».
Однажды отругал меня отец. Ничего я ему не сказала, а сама в душе обиделась и против него возгордилась. Думаю: вот Батюшка о. Алексий никогда так со мной не говорит, всегда я у него «хорошая». Прихожу на исповедь. Ушел Батюшка в алтарь, дожидаюсь его. Бегом бежит Батюшка из алтаря, лицо у него такое сияющее, глазки веселенькие. Ничего еще ему не сказала, а он подходит и прямо мне говорит: «Отец твой хороший у тебя, а ты вот плохая!»
Раба Божия ПАРАСКЕВА [323]
Публикуется по записи в тетради из архива Е. В. Апушкиной.
«Стояние у человеческого горя» (воспоминания духовного сына)
Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Господи помоги.
Нужно сказать, [но] настолько трудно передать другим свои переживания, связанные с образом почившего о. Алексия.
Прежде всего, необходимо выпустить слово: протоиерей. Отец протоиерей Алексий, — это совсем не то; слово это лишь охлаждает образ почившего. Батюшка о. Алексий, — вот то, с чем сжилось наше сердце. В деле подхода к о. Алексию необходимо и в себе самом и в своих словах найти все озарение, всю любовь и жалость, что так глубоко пропитывает переживание слова: Батюшка. А как это трудно для нас.
323
Сведений об авторе — «рабе Божией Параскеве» — установить не удалось.
Мы все привыкли в общении с Батюшкой говорить о себе и только о себе. Это как–то раз отметил и сам Батюшка. Больше того, мы привыкли находить у него столь радостную себе встречу, что каждому из нас казалось, как выразилась одна сестра, будто именно его Батюшка больше всех любит. Поэтому трудно, привыкши только получать, теперь что–то дать и боязно услышать голос покойного, возражающий: «не то, не то, совсем не то».
Сказать о Батюшке, это значит сузить, приземлить его лицо и отнять непосредственность у своего переживания, а Батюшку, жившего не логическими формулами, формулами и не охватишь. Батюшка не книжник и не мыслитель; Батюшка — огромное сердце, охваченное жаром прозревающей жалостливой любви, спорить он не мог, он и не спорил; но то, что он говорил, шло выше, какой либо логики и принималось помимо логики; потому что так говорил Батюшка.