Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита
Шрифт:
Первый победный салют, увиденный мной в Москве, был дан в честь освобождения украинского города Белая Церковь. Салют был довольно жидковат и особого впечатления на меня не произвёл. Я наблюдал за ним с улицы, повернувшись лицом в сторону кафедрального Елоховского собора, что на Спартаковской улице. Две-три красные ракеты – вот и всё, что осталось у меня в памяти от чествования войск Первого украинского фронта, выбившего немцев из этого городка. Впрочем, не только ракеты, но и аэростаты, появившиеся в вечернем московском небе за некоторое время перед салютом, привлекли моё внимание. Их задачей было затруднить бомбардировку столицы немецкой авиацией в случае её налёта на город. Такое в январе 1944 года совсем не исключалось – немцы находились в это время не так уж далеко от Москвы, другое дело, что в небе их авиация уже не доминировала. Впоследствии мне приходилось наблюдать куда более красочные фейерверки.
1944 год явился началом моего интенсивного формирования как личности. В этом же году я перенёс первое в жизни потрясение – гибель на фронте отца, которого обожал и которому я, идиот малолетний, пожелал в порыве глупой детской ярости быть убитым фашистской бомбой. Увы, моё пожелание оказалось услышанным некой злой силой, силой, оставившей меня жить в этом подлом мире с этим отцеубийственным пожеланием. Будь она проклята эта сила! Будь она трижды
Как уже отмечалось выше, хорошо считать я самостоятельно научился, ещё будучи воспитанником детского сада в Новосибирске. Читать и писать я учился уже после возвращения в Москву из эвакуации. Читал сначала только вслух, не понимая, как это можно делать «про себя» – ведь взрослые, читавшие мне до этого детские книжки, читали их именно вслух. Что же касается письма, то сначала я писал исключительно печатными буквами, именно ими и были написаны письма, которые я отправлял на фронт отцу. Из-за этих писем у него были неприятности, так как в адресе помимо номера полевой почты я указывал ещё и город, а именно, Смоленск, в котором располагался медсанбат, в котором папа служил. Отцу поставили это на вид и, естественно, попросили провести с сыном разъяснительную беседу. Она была проведена. За день я отправлял на фронт по нескольку писем. Они исправно доходили до адресата. Словом, когда в сентябре 1944 года я пошёл в первый класс школы, то уже умел читать, писать и считать. Было мне восемь лет. Кстати, в этот же самый год впервые стали зачислять в первый класс школы детей семилетнего возраста.
Именно с начала 1944 года по – настоящему началось моё активное встраивание в человеческое общество со всеми его писанными и неписанными законами, с его дрессировкой, с его подгонкой человеческой личности под общепринятые понятия. В известной степени первая микроячейка этого общества сформировалась автоматически именно на Разгуляе – у бабушки Бэллы. Ячеечка эта состояла из двух людей: меня и моего двоюродного брата Марка (Мары). Мара был старше меня на четыре года с лишним; в детстве подобная возрастная разница между людьми весьма заметна во всех отношениях. Само собою, в нашей «спарке» мой кузен был ведущим, а я ведомым, но как же мне не хотелось находиться на вторых ролях. Будучи уже с детских лет достаточно амбициозным, я изо всех сил пытался завоевать себе побольше прав, например, в наших детских играх. Марк этому всячески препятствовал, жёстко пресекая все мои попытки ограничить его принципат. Кузен и сам не страдал отсутствием амбиций, детских, естественно. (Вообще-то у нашего брата еврея с амбициями всегда был полный порядок, нередко даже чересчур полный.) В результате мы конфликтовали между собою, порою весьма жестоко. Конфликты эти нередко подогревались желанием моего кузена немножко поиздеваться надо мною, по – братски, естественно. Ни к чему хорошему это привести не могло, если к тому же учесть, что уже с детских лет я был очень нервным существом. Однажды, в ходе очередного конфликта, я заехал братцу ногою в пах. Он страшно закричал от боли. На крик сбежались перепуганные женщины и принялись осматривать мошонку потерпевшего. К счастью, всё обошлось, а ведь могло бы и не обойтись. Сколько известно примеров, когда в детстве родные братья в ходе конфликтов или совершенно случайно калечили друг друга. Одну из таких историй рассказала мне мама во время очередного урока материнского воспитания. История случилась в семье врача Льва Левина, впоследствии обвинённого в ходе сталинского большого террора (вместе с профессором медицины Плетнёвым и врачом Казаковым) в преднамеренно неправильном лечении Куйбышева, Менжинского, Максима Горького и его сына. Так вот, во время какой-то детской игры один из братьев, Георгий, попал в глаз другому брату остриём вилки. Тот после этого окривел.
Припоминаю и другой случай, в ходе которого принцепс Марк заработал лёгкое телесное повреждение. В этот раз я заехал брату уже по кисти руки мешочком с деревянными фишками лото, имевшими форму бочонков. Как результат, разбитая в кровь кость в районе тыльного запястно – пястного сустава.
Бабушка Бэлла страшно переживала эту братскую междоусобицу и горячо увещевала своих обожаемых внуков заняться чем-нибудь более мирным и интеллектуальным.
– Играйте в шахмат! – уговаривала она нас, делая ударение на втором слоге слова «шахматы», лишённого к тому же слога третьего, являющегося как бы крайней плотью этого филологического объекта. Что ж, довольно актуальное «обрезание», если принять во внимание, что в Советском Союзе шахматы многими считались еврейской игрою. Вероятно, по причине обилия знаменитых и незнаменитых шахматистов еврейского происхождения, возглавляемых Михаилом Ботвинником в период 1948–1963 годов (с двумя короткими перерывами).
Впрочем, игрою в «шахмат» мы тоже занимались. Марк, уже имевший в это время шахматный разряд (пятый, кажется; был тогда такой), решил сделать из меня шахматного спарринг – партнёра, а потому научил меня этой игре. Я оказался спарринг – партнёром годным разве что для очередных братских издевательств, раз за разом получая мат, включая, разумеется, и так называемый «детский». Всё, впрочем, закономерно – особых талантов в этом интеллектуальном виде спорта у меня никогда не было и быть не могло по самым разным причинам. Ну хотя бы по свойственной мне рассеянности, а также из-за тугодумия в известной мере. Впрочем, до второго шахматного разряда я официально всё-таки добрался, но получил его за решение шахматных задач и этюдов, где времени на обдумывание сколько угодно. В практической же игре, особенно в блице, особых успехов мной достигнуто не было. В этой связи должен зафиксировать карту – факт № 7 – потребность иметь достаточное количество времени на обдумывания какой-нибудь интеллектуальной проблемы, к которой, кстати, я мог бы возвращаться вновь и спустя много лет с целью внесения в полученный когда-то результат тех или иных поправок.
Как я уже писал выше, медсанбат, в котором служил отец, в начале 1944 года находился в Смоленске, то есть не так уж далеко от Москвы, в которую его часто направляли в командировку. Останавливался он, естественно, на Разгуляе у бабушки Бэллы, хотя в её комнатёнке и без папы народу хватало в тот период времени – бабушка, тётя Фаня и я с мамой. Мара со своей матерью, тётей Ривой, жил в соседней комнатёнке. Отец Марка, дядя Наум, капитан медицинской службы, начальник полевого госпиталя, пропал без вести в самом начале войны. То же самое, кстати, произошло и с внучатым дядей Семёном. Он был единокровным братом моего деда Иуды. Словом, евреи на фронтах Великой Отечественной войны жизни своей, как правило, не щадили, что, впрочем, никак не снижало градус антисемитизма, имевшего место по свидетельству папы и в действующей армии. Одной из причин этого юдофобства, по словам одного моего знакомого еврея – фронтовика, являлось повышенное присутствие еврейского элемента во фронтовых штабах разного уровня, что, впрочем, вполне естественно – штабная работа как-никак требует определённой степени интеллекта и образованности. У евреев с ними уже несколько тысяч лет в основном полный порядок. Впрочем, насколько мне известно, в армии к штабистам всегда было несколько негативное отношение со стороны военных, непосредственно находящихся на линии соприкосновения с противником. Оно и понятно – гибель человека непосредственно на передовой в несколько раз вероятней, чем гибель его же на том или ином расстоянии от переднего края.
Весьма интересен следующий факт, относящейся уже к Первой мировой войне. О нём рассказала мне тётя Сарра, родная сестра отца. По Одессе в ту пору гуляла байка: «Если хотите узнать, как обстоят дела у России на фронтах, загляните на еврейскую улицу». Так вот, на этой самой улице русскому оружию ничего хорошего не желали. Оно и понятно, учитывая черту оседлости, процентную норму для евреев, поступающих в учебные заведения России разного уровня и, естественно, погромы, когда убивали людей исключительно из-за их национальной и конфессиональной принадлежности. Что ж, евреи сполна рассчитались с российской империей за безобразия эти в ходе революции и последующей гражданской войны.
Приезд отца в Москву с фронта всегда был большим праздником для всей семьи ну и, конечно, для меня, считавшего по малолетней глупости, что отец только мною и должен заниматься. Трагедия назревала. Да-да, трагедия! Причём трагедия, оставшаяся со мною на всю мою жизнь. Но о ней несколько позже.
С фронта отец регулярно привозил в рюкзаке рыбные консервы – существенную часть своего фронтового пайка. Консервы эти были американского производства и на некоторое время улучшали уровень семейного питания. В Москве в конце войны, да и некоторое время после её окончания, было голодновато. Выручала картошка. Городской работающий люд в те годы получал в разных местах московской области, а то и на окраинах самой столицы, земельные участки под огороды для выращивания этой сельскохозяйственной культуры. Помнится, такие участки были у нас на Воробьёвых горах и в подмосковных (тогда) Панках. Участок на Воробьёвых горах был нам выделен Академией наук СССР как членам семьи фронтовика. Я запомнил нашу первую поездку на Воробьёвы горы прежде всего по двум причинам. Во-первых, при вскапывании земли под посадку было найдено несколько клубней картофеля, оставшихся в почве с прошлого года. Они были вполне пригодны для еды, и бабушка Бэлла по возвращении всей нашей «колхозной бригады» домой сварила их для меня. Во-вторых, во время нашего пребывания на сельскохозяйственных работах мой двоюродный братец Марк в компании с какими – то ещё мальчишками устроил совершенно безобразное истребление лягушачьего племени. Дело в том, что в непосредственно близи к участкам, на которых высаживалась картошка, находился пруд, в котором водились лягушки. В водоёме их было весьма много, и большинство из этих земноводных держалось у поверхности воды, являясь прекрасной мишенями для глупых мальчишек, устроивших на них охоту по какой-то дурацкой причине. Избиение ни в чём не повинных существ, очень полезных причём, осуществлялось посредством метания в них достаточно больших камней. Господи, до чего же иногда человек бывает жестоким и подлым, убивая ради развлечения живое существо другого вида! Да и только ли другого?
Продуктов, отпускаемых по карточкам во время войны и сразу после её окончания, явно не хватало для минимально нормального существования. К тому же карточки эти, как тогда говорилось, «надо было ещё отоварить», то есть получить что-то по ним в магазине. Иногда и получать – то было нечего. Естественно, дефицит питания явно сказывался на состоянии здоровья широких масс населения страны, поэтому в те времена для этих масс власти предержащие организовали разного рода подкормки типа так зазываемого УДП. Аббревиатура эта расшифровывалась как усиленное дополнительное питание, ну а эти самые «широкие массы населения» дали своё толкование этому сокращению – умрёшь днём позже! Мама сумела получить на своей работе, куда ей удалось устроиться после нашего возвращения в Москву, это самое УДП, и в течение какого-то времени я посещал некую столовую, где посредством удепешного обеда мне не давали умереть сегодня. Чем нас там кормили, я совершенно не помню, зато на всю последующую жизнь запомнил, как официантка, молоденькая смазливая девица, в разговоре со своей коллегой назвала по какому-то поводу меня еврейчонком. Меня это страшно оскорбило. Разумеется, я действительно был еврейчонком, но, во-первых, в словах официантки явно ощущалась то ли насмешка, то ли доля презрения, а, во – вторых, я к этому времени уже хорошо усвоил – слово «еврей» оскорбительно. Оно ещё и сегодня в широком быту далеко не утратило своей оскорбительной окраски, а уж в те годы и вообще воспринималось евреями крайне болезненно. Естественно, в своём воображении я беспощадно сводил счёт с этой удепешной официанткой, обзывая её, в частности, еврейкой. Остаётся добавить, кроме УДП для широких народных масс, существовало тогда и УДП для особо привилегированных товарищей – работников, райкомов, горкомов и далее по списку. Для них буква «У» в аббревиатуре могла означать что угодно, но только не смерть от недоедания. Так вот, моё еврейское происхождение – это карта – факт № 8 в пасьянсе, раскладываемом моей судьбою. Тут остаётся только добавить, с промтоварами, одеждой, в частности, дело, естественно, обстояло нисколько не лучше, чем с продовольствием. Нормирование продовольствия осуществлялось по карточкам, а обеспечение одеждой по так называемым ордерам, выдаваемым по месту работы, и реализуемым опять-таки в специальных магазинах. Помнится, по одному из таких ордеров мамой было получено для меня что-то вроде зимнего пальто, но без мехового воротника. Вероятно, оный считался при существующих условиях недопустимым материальным излишеством. Кстати, в этом же 1944 году дефицит одежды и обуви восполнялся посредством так называемых американских подарков в виде second hand, следуя современной терминологии. Иногда среди поношенных вещей попадались и вполне приличные, так тёте Сарре досталась пара почти новых кожаных полуботинок на толстой подошве. Полуботинки эти были то ли женские, то ли мужские – поди там разберись. Впрочем, особенно не разбирались – спасибо и за это!