Патриарх Никон
Шрифт:
— Я потеряла надежду, — говорила с отчаяньем царевна, — когда-либо видеть Никона. Все здесь его враги: и никоньяне, и раскольники... Теперь они соединились и все хором поют: собора надоть... сложить с него сан... заточить, а там и сжечь в срубе.
— Боже, что же делать? что же делать? — ломала руки инокиня.
— Я было хотела выйти замуж за князя Пожарского, тогда иное бы дело... Как Морозова Феодосия, я залучила бы к себе и монахов, и монахинь, и попов, и тогда я бы их уничтожила... Теперь что? Сиди в тереме и гляди, как его пытать, мучить, терзать будут. И за что? За то, что спасал два раза Русь от чумы; за то, что создал воинство;
— Не поедет он... знаю я его... Как придётся до дела, он скажет: бежать, значит им уступить, преклониться перед ними... нет — останусь, и останется, — заплакала инокиня. — Я хочу переговорить ещё с царём.
— Поговорить-то можно, но теперь ничего не будет... Царица с Анною Петровною живут душа в душу, и на устах у них, в головах и в сердце — святители Павел да Паисий, Паисий и Павел. Видела ты эти подлые рожи?.. Оба точно бабы в рясах, да с бородами, и чудится мне, точно щёки у них нарумянены... Да что ни слово, то и лесть... А братец мой уши развесит, да слушает их. Государево дело гибнет.
— А царица что?
— Царица только и думает, как бы Господь сына ей дал... Алексей Алексеевич её хиленький... ну, и напугали её; говорят, бояре шепчутся меж собою: уж не развести ли её. Поглупела со злости баба, сама не знает, что и творит... Да вот коли будет круто, так пойди к ней, да напугай её, и она сделает всё по-твоему.
— Только не теперь, а ты, царевна, вот подумай, как уговорить патриарха, чтобы он бежал.
— Да как, матушка Наталья, да сама поеду...
— Как сама?!
— Да так... скажусь больною... Ты сядешь здесь у меня... никого не будешь впущать в мою опочивальню... а ты, вот, позволь взять твоих людей да твою одежду.
— Царевна, коли люди узнают, ведь беда будет.
— Уж хуже не будет, чем есть, сижу я здесь затворницею и не с кем слова молвить... а сердце, сердце... рвётся на части… слёзы из очей уж не льются... Я уговорю его: он бежит… послушается меня. Что б спасти, отдала б я десять жизней... Ты только принеси сегодня вечером свою одежду... вели на своём подворье лошадей изготовить... Я с сёстрами Иринушкою и Анютою переговорю... и с Богом... помчусь, полечу, а там и смерть не страшна.
— Да благословит тебя, царевна, Господь Бог за твоё доброе сердце... Но без меня ты там ничего не сделаешь. Я сама поеду с тобою, а ты уж устрой здесь всё без меня. Теперь я к Феодосии Морозовой, чай у неё увижусь с протопопом Аввакумом.
Инокиня поцеловалась с царевною и ушла к Морозовой.
Невестка Бориса Ивановича Морозова в это время ещё не вдовствовала, но как царицына кравчая, она жила открыто и принимала всех, в особенности из духовенства обоего пола [55] .
55
Мы здесь говорим о ней и об Аввакуме немного потому лишь, что этим лицам мы посвящаем особый большой роман, в котором излагается судьба первых расколоучителей-страстототерпцев.
Когда ей доложили об инокине Наталии, она приняла её с распростёртыми объятиями, так как та славилась своею строгою жизнью и странствованиями по монастырям.
После первых приветствий и расспросов: по каким монастырям та ходила, что видела и слышала, Феодосия Прокофьевна рассказала ей об удалении Никона, о возвращении из ссылки иереев, не соблазнившихся прелестями никонианства, и о том, что теперь все стоят заодно: о низложении Никона и восстановлении древнего благочестия.
— Да вот, — присовокупи па она, — и сам св. страстотерпец Аввакум.
Показался па пороге высокого роста, с окладистою бородой красивый священник. Лицо его было загорелое и бледное, а глаза тёмно-серые сверкали и глядели как-то туманно.
Хозяйка и инокиня подошли под его благословение.
Он благословил их двуперстно.
— Я слышал давно о вашем благочестии, — сказал Аввакум, обращаясь к инокине, — и радею о твоём спасении.
— Благодарю, св. отец, но ты, вот, поведай и мне о своих страданиях, дабы я могла рассказать в св. Лебединской обители, — откуда я, о твоём страстотерпчестве.
— Много говорить, дочь моя, мало слушать... В Успенском соборе меня растригли... хотели бороду срезать, да царица не допустила до греха. А там, с женою и детьми, сослан за великое озеро Байкал, — к воеводе Пашкову, не человеку, а зверю, отдан на съедение. Повелел ему Никон наносить мне всякое томление; терпел я от него поругания, бил он меня по щекам, бил по голове, по спине, плевал в лицо, ругался и издевался надо мною, бросали меня в холодную воду, секли кнутом, причём я получил 72 удара... Потом пришёл указ идти вновь на Москву, и я всюду, и здесь, свободным глазом и благодарственною душою древляго благочестия светлость пресветло проповедаю. Здесь меня князи и бояре так любезно приняли...
— Яко ангела Божия, — вставила Морозова.
— Нет, яко раба Божия и словеса мирная и жалостная со воздыханием царю беседовала, — закончил Аввакум.
— Но кто, св. страстотерпец, — заметила инокиня, — тебе поведал, что Пашков воевода имел грамоту Никона... уж не ухищрения ли были бояр?
— Поведовали мне то митрополиты Питирим и Павел.
— Полно, св. отец!.. и веришь ты этим лукавым людям?.. Не проповедь твоя им нужна, а нужно низложение Никона, и они льстят тебе... и эти же фарисеи, когда низложат патриарха, повлекут тебя же к суду своему и учинят тебе не то, что Никон. Никон с любовью и со слезами, как отец, умолял тебя, Аввакум, не проповедать своё учение. Он говорил тебе: веруй, как знаешь и можешь, — только других не смущай.
— Как! — воскликнул Аввакум, — отрешись от веры своей и от Бога... Могу ли я попустить, когда он вихроколебательные трясения нанесе на церковный корабль?.. Он предерзостно отверг двуперстное крестное знамение: благословляет народ, как сам крестится; на трисоставном кресте и изображает Христа; отрицает сугубое аллилуйя; пишет слово Иисус, вместо Исус; на 5 просфорах литургию служит вместо 4; в символе заменил букву «а» буквой «и»; поклоны отверг лежание ницом при преждеосвященной литургии и в вечер пятидесятницы; иудейским обычаем велел совершать миропомазание; в церковоосвящении; крещении и браковенчании по солнцу запретил трижды ходить; партесное преугодничное пение с митушанием рук и ног и всего тела безобразным движением в церковь внёс; уничтожил молитву «Г. I. X. Сыне Божий, помилуй мя грешного»; образ велел писать не по древнему, как мертвецов, а дебелых и насыщенных, аки в пире некоем утучнённых, противно первообразным святым особам; книги святые древлепечатные неправыми и ересеимущими нарёк!