Патриарх Никон
Шрифт:
— С князем Долгоруковым, — спросил он, — самому мне договариваться о женитьбе, или послать кого-нибудь? По рукам бить самому и где мне с князем видеться? От кого невесту из дому брать, кто станет выдавать и на который двор её привезть? На свадьбе у меня кому в каком чине быть? А я был надёжен, что в посаженных отцах или в тысяцких будет боярин Пётр Михайлович Салтыков, и о том я уж бил ему челом. Да в каком платье мне жениться, в служивом ли, или в чиновном московском? А по рукам ударя, до свадьбы к невесте с чем посылать ли, потому что, по нашему
Сватовство это затянулось, а между тем у Долгоруких пошли обеды и празднества, и у боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукова, известного тогдашнего героя-генерала, малороссы перепились и чуть-чуть не подрались с войсковым писарем Шакеевым.
Это кончилось скандальным процессом в малороссийском приказе и ссылкою Шакеева.
Из Малороссии, между тем, вести приходили дурные, и оттуда требовали возвращения гетмана. Нужно было брак отложить и возвратиться восвояси, тем более, что невеста решалась выйти замуж при установлении хотя бы временного перемирия и порядка в Малороссии.
Брюховецкий поэтому стал собираться в дорогу. В это время зашёл к нему Марисов.
— Я чул, гетмане, що вы до дому?
— Да, сердце, голуб ко, до дому...
— А Никон з вами еде?
— Да вы дали слово.
— Яке?..
— Слово, що вин поиде з вами.
— Щось запамятовал?.. Колы я дав слово?
— Мини... забулы, дядька?..
— Выбачайте... да я був тогда пьян... Ничого не знаю... Да и знать не хочу... вин с царём як собака гризется, а наша хата з краю: где двое дерутся, там третьему зась...
Марисов понял его ещё прежде и нисколько не удивился его уклончивому ответу.
Он простился с ним и ушёл.
Спустя несколько часов об этом узнала уже царевна Татьяна Михайловна от инокини.
— Так и он не увидит своей невесты, как своих ушей, — сказала она. — Будет у него, как в сказках говорится: по усам потекло, а в рот не попало.
XXVII
ГРАМОТА НИКОНА ПАТРИАРХУ ЦАРЬГРАДСКОМУ
Узнав от Марисова, что Брюховецкий отказался взять его с собою, Никон упал духом.
— Все против меня, — воскликнул он. — Уж кто-кто, а хохлы должны бы были быть мне признательны. Я всегда отстаивал их права; а во время польских волнений открыл я им свободный вход и въезд во все наши земли, открыл их духовенству все наши монастыри, раздавал всегда места их святителям... Наконец, не их церковь присоединил к своей, а напротив, свою церковь присоединил к их... И за спасибо они не хотят даже дать уголка в своих монастырях Никону; не хотят довести до Киева, чтобы я мог съездить в Царьград к патриарху, просить его защиты и заступничества против бояр.
В это время вошёл к нему служка его, Иван Шушера [74] .
— Кстати ты, Иван, пришёл, — сказал Никон. — Мне совет твой нужен.
Он рассказал о поступке Брюховецкого.
— Теперь, — кончил он, — как бы найти, кого бы можно послать в Царьград.
— Да ехать я-то берусь, уж вернее меня человека не найдёшь, — обиделся Марисов. — Да лишь бы кто взял с собою в Киев, а там перевалим дальше. Вот, кабы кто из людей обозных Брюховецкого да взял меня, — спасибо бы сказал. Мне самому непригоже идти в их стан: ведь, пожалуй, на гетмана самого наткнёшься...
74
Знаменитый автор биографии Никона.
— Так я пойду, — сказал Иван Шушера.
— Но ты, Федот, вот что подумай. Как попадёшься, так ведь горе тебе: и пытки, и, быть может, лютая казнь ждёт, — встревожился Никон. — Живым себя не дам, дядюшка, — перекрестился Марисов.
— Нет, уж лучше грамоты не пошлю в Царьград.
Он отпустил верных своих слуг. Но на другой день явился к нему Марисов, валялся у него в ногах, целовал руки и ноги и молил послать его к патриарху.
Долго Никон не соглашался, но отчаянье и решимость Марисова были так естественны и так убедительны, что патриарх послал Шушеру и велел устроить отъезд его в Киев.
Шушера отправился в Малороссийское подворье.
Отъезд Брюховецкого предполагался в тот же день, а обоз должен был выступить немного позже.
Для Брюховецкого и его свиты были изготовлены экипажи и верховые лошади, и всё это с лёгким обозом должно было единовременно тронуться из Москвы.
На подворье была страшная суматоха: конюхи перебранивались с казаками, начальство с подчинёнными, каждый торопил и ничего не делал, за исключением чёрного люда. Наконец, вся эта орда устроилась и, вместе с выходом на крыльцо гетмана, вскочила на лошадей и тронулась в путь.
Шушера, присутствовавший здесь, удивился одному: сколько добра всякого они вывозят из Москвы.
Когда же поезд отъехал от подворья, он попросил указать ему одного из обозных голов.
— А вот, Кирилла Давыдович из Василькова, — указал ему на плотного и рослого казака мальчик, которого он спрашивал.
Шушера подошёл к казаку и, приподняв немного шапку, обратился к нему:
— Дядюшка, уж вы помилуйте, что я к вам...
— А що маете?
— Ведь вы из Василькова, Кирилла Давыдович?
— Васильковский.
— Видите, целый свет знает вас, вот и я знаю... А имели вы, дядька, племянника?
— Як же, мал... Да ляхи узяли в плин, да так и згинул, — махнул он рукою.
— А коли он не пропал, да в живых?
— Слухайте, хлогщи, — крикнул радостно Кирилл к обозной прислуге, — чулы вы?.. Да вот москаль каже, что мий-то Трохиме, — казак, выбачайте... да в живых... вы знали его, хлопци?
— Ни, не знали, да бравый був казак... и чулы мы, як вин невирные и ляцкие головы сик.