Патриарх Никон
Шрифт:
— В Москви его и жечь, и кнутовать станут, смилуйтесь, пан гетман... В нём душа христианская. В служби он у патриарха Никона, и той нас анафемовать буде...
— Нехай анафемует... Що нам? Нам бы царю да боярам угоду зробить...
— Угоду? — вспылил писарь. — Вийско що скажет, колы узнаем, що мы да з Чигирина выдали москалям гостя... да ещё служку и племянника Никона... Почитай вси святители взбуторажутся... Итак, пане гетман, гляди: чёрная рада чишней не хочет платить, вийско воевод не хочет
— Як вовка боятыся, так в лис не ходыть, — упрямился гетман.
Пожал плечами писарь и вышел от него с негодованием.
— А ещё запорожец, да после и гостя выдае, — ворчал он и возвратился сердитый в канцелярию.
Не глядя в глаза Марисову, он прошёл в свой кабинет и за ним последовал состоявший при канцелярии есаул Василий Федяенко.
— Уж вы, пан есаул, робыте, что гетман каже, а я руки мываю, — произнёс он резко, опускаясь перед столиком своим на табурет.
— А що вин наказав?..
— Наказав, щоб шукалы у племянника Никона, мабудь вин мае що от патриарха... Якусь мабудь грамоту... альбо що ине?..
Есаул зачесал затылок, постоял с минуту и вышел нехотя.
В передней канцелярии он взял несколько казаков и вошёл в ту комнату, где содержался Марисов...
У Марисова и руки, и ноги были связан ремнями.
— Обыщите его, — обратился к казакам есаул.
Марисов начал барахтаться и кусаться, но сила одолела: на шее, за сорочкою, у него нашли висящую сафьяновую сумочку, в карманах отыскали много золотых денег в кошельках.
Всё это отнесено к писарю.
Федяенко деньги все пересчитал и записал, потом взял сафьянную сумочку. Крышка её была наглухо зашита. Ножом он распорол швы: в ней оказалось запечатанное письмо с печатью патриарха Никона, завёрнутое в несколько бумаг. На письме значилось, что оно на имя его блаженства патриарха иерусалимского Паисия.
Федяенко с благоговением поцеловал письмо и отнёс его к гетману.
Разговор шёл у них по-малороссийски, но для того, чтобы чересчур не пестрить рассказа, я передаю его по-русски:
— Пан гетман, мы исполнили твой приказ и обыскали Марисова. Отыскали мы вот это письмо. Патриарх Никон ещё не лишён сана, и имеем ли мы право задержать письмо патриарха к патриарху? Если считать, что наша церковь подчинена московскому патриарху, то как мы дерзнём нарушать тайну нашего святителя? Если же мы считаем, как того требуют теперь и все наши святители, патриарха иерусалимского и нашим, то как мы смеем нарушить его тайну? Письмо должно поэтому идти по назначению, а вы можете делать с Марисовым, что хотите...
— Что вы, пан писарь, говорите? Я не католик, не иезуит... и не стану я нарушать тайны, да ещё двух патриархов... Разве не дорога мне будущая жизнь?.. Татарин я, что ли... Да и кто думает о бесчестном нарушении тайн святителей, представителей апостолов на земле? — рассердился гетман, причём плюнул и перекрестился.
— В таком случае, — сказал писарь, — нужно возвратить Марисову письмо...
— Зашить покрепче снова в сумочку и повесить ему на шею... Да и тотчас же...
— Слушаюсь, — обрадовался писарь.
— Да, а руки у него сильно связаны ремнями?..
— Сильно. Не прикажите развязать?
— А ноги?
— И ноги тоже...
— Так ещё покрепче свяжите, да в кибитку с драгунами и казаками, и в Москву... к царю...
— Как? — недоумевал писарь.
— Да так, — мы отсылаем только в Москву Марисова, а что при нём, нам и дела нет. Захотят в Москве нарушить тайну патриархов — это их дело, они и ответ дадут перед Богом.
Писарь ошеломлён был этою хитрою казуистикою.
— Да все ж, — сказал он, — мы выдаём москалям патриаршего посланца и письмо, которое принадлежит патриарху Паисию...
— Вольно же тебе было допытываться, что там в сумке. И глядеть не следовало, и знал бы.
— Вы, гетман, сами приказали...
— Я вовсе не настаивал: сказал только, нет ли чего... Но мешкать нечего, зашейте поскорее письмо и отправьте Марисова в Москву.
Гетманский приказ был в точности исполнен: не прошло и получаса, как по пути на Переяславль и на Москву мчалась уже кибитка с узником Марисовым.
Руки и ноги его были так сильно перевязаны ремнями, что покрылись ранами, и кровь выступала наружу, через платье. Измученный, избитый, изнурённый, привезён он при гетманской бумаге в малороссийский приказ. Здесь Салтыков его принял, снял с него сказку и отправил затем в приказ тайных дел князю Одоевскому.
Зная из бумаг гетмана, что у Марисова на шее имеется сумка, в которой хранится письмо Никона, князь Одоевский собрал совет бояр и святителей: как-де поступить с письмом.
И его взяло сомнение: имеет ли он право вскрыть письмо, писанное одним патриархом к другому.
Послали Хитрово к царю.
Набожный Алексей Михайлович сказал с неудовольствием:
— Коли считают это грехом, за что хотите взвалить грех на меня?
Долго судили и рядили, и порешили: «Письмо патриархов друг к другу грех вскрывать. Но Никон сам от патриаршества отказался, значит он писал как простой святитель к патриарху царьградскому. А гак как турский султан теперь в войне с царём, то всякое письмо в землю врагов, хотя бы и на имя патриарха, не только можно, но и следует вскрыть, так как в письме может быть измена».