Патрик Кензи
Шрифт:
К концу первой половины матча счет так и не открыли, хотя перевес сил был явно на нашей стороне. На второй попытке в красной зоне «Изувечим», когда за двадцать секунд до перерыва оставалось пройти два ярда, мы получили право распорядиться мячом, и Джон Лон перебросил его мне. Я увидел впереди прореху, в которой было только зеленое, обошел лайнбэкера, зажал мяч под мышкой, пригнул голову, бросился в прореху, и тут откуда ни возьмись окутанный на холодном дожде облаком пара на меня налетел Оскар. Мне показалось, я столкнулся с «Боингом-747». Пока я поднимался, дождь успел забрызгать мне щеку грязью, и первая половина игры закончилась. Оскар
— Блевать будешь?
— Подумываю об этом, — сказал я.
Он хлопнул меня по спине, по-видимому показывая свое дружеское отношение, отчего я едва не клюнул лицом в грязь.
— Смелая попытка, — сказал он и пошел к скамье, у которой собиралась их команда.
Игроки «защиты прав» за боковой линией открыли ящик с холодным пивом и содовой.
— А как же салочки? — спросил я Реми.
— После того что сделал сержант Ли, перчатки сбрасывают.
— Так мы что же, вторую половину будем играть в шлемах?
Он покачал головой и вытащил себе из коробки банку пива.
— Никаких шлемов. Просто играть будем подлее.
— У вас на этих играх кого-нибудь убивали?
Он улыбнулся.
— Пока нет. Но еще не вечер. Пиво будешь?
Я покачал головой, надеясь, что когда-нибудь в ней перестанет звенеть.
— Возьми мне воды.
Он передал мне бутылку «Польского родника», положил руку на плечо и отвел в сторонку на несколько метров по боковой линии. На трибунах собралось несколько человек, большей частью пришедшие тренироваться, побегать вверх-вниз по лестнице между трибунами, все они застали игру случайно. Один высокий парень сидел отдельно от остальных, положив длинные ноги на перила и надвинув на глаза бейсбольную кепку.
— Вчера вечером… — начал Бруссард, и эти два слова зависли под дождем.
Я отпил из бутылки.
— …я сболтнул кое-что, чего говорить не следовало. Рому перебрал, в голове помутилось.
Я посмотрел на ряд греческих колонн, опоясывавших трибуны с тыла.
— Например?
Бруссард стал передо мной.
— Не пробуй играть со мной, Кензи.
— Патрик, — сказал я и сделал шаг вправо.
Он шагнул в ту же сторону и оказался со мной нос к носу. В его глазах плясали злые огоньки.
— Мы оба знаем, что у меня сорвалось лишнее. Давай забудем об этом.
Я дружески и смущенно улыбнулся ему.
— Не понимаю. Ты о чем, Рэми?
Он медленно покачал головой:
— Ты ведь не хочешь так играть, Кензи. Ты понимаешь.
— Нет, я…
Я не видел движения его руки, но почувствовал резкую боль в костяшках пальцев, и бутылка «Польского родника» вдруг оказалась у моих ног, из нее, булькая, на раскисшую землю потекла вода.
— Забудь вчерашний вечер, и останемся друзьями. — Огоньки у него в зрачках перестали плясать, но загорелись ровным светом, как будто там тлели угли.
Я посмотрел на бутылку, на грязь, заляпавшую прозрачный пластик.
— А если не забуду?
— Тогда будет то, что тебе совсем ни к чему. — Он склонил голову и посмотрел мне в глаза, как будто разглядел у меня в мозгу, в памяти что-то, от чего следовало бы избавиться. А может, и не следовало. Он еще не решил.
— Договорились?
— Да, Реми, — сказал я. — Договорились. Само собой.
Он долго и пристально смотрел мне в глаза, ровно дыша носом. Наконец поднес ко рту банку с пивом, изрядно отпил и опустил.
— Это полицейский Бруссард, — объявил он и пошел на поле.
Во второй половине была уже не игра, а просто побоище.
Дождь, грязь, запах крови так подействовали на игроков обеих команд, что началось мочилово. Раз за разом поле покидали то трое из «Изувечим», то двое из «защиты прав». Одного — Майка Лона — унесли после того, как Оскар и хмырь из «ограблений» по имени Зик Монфриз налетели на него одновременно с противоположных сторон.
Я заработал два здоровенных синяка на ребрах и удар пониже поясницы, который должен был аукнуться на следующее утро кровью в моче, но по сравнению с расквашенными носами и залитыми кровью лицами других (кто-то даже выплюнул два зуба у хэш-отметки [78] первой попытки), я чувствовал себя просто невредимым счастливчиком.
78
Хэш-отметки — два ряда коротких линий, которые располагаются почти посередине поля перпендикулярно боковым сторонам.
Бруссард стал играть тейлбэком, и до конца матча мы с ним были друг от друга далеко. Один парень разорвал ему нижнюю губу. Бруссард расплатился с ним так жестоко, что тот долго лежал на земле, кашляя и исходя рвотой, а потом хоть и поднялся, но стоял покачиваясь, как яхта при килевой качке. Потом, свалив его приемом «бельевая веревка», Бруссард еще основательно попинал лежачего, и «Изувечим» возмутились. Бруссард стоял за стеной из игроков нашей команды, а Оскар с Зиком пытались достать его руками, ногами и обидными словами. Бруссард заметил мой взгляд и улыбнулся, как счастливый трехлетний ребенок, поднял вымазанный кровью палец и погрозил мне.
Мы выиграли, забив филдгол. [79]
Как любому американскому мальчишке, в юности отчаянно мечтавшему стать спортсменом, как взрослому мужчине, до сих пор отменяющему большую часть своих дел с полудня субботы, мне следовало бы прийти в восторг от, возможно, последней в жизни игры в составе команды, от ярости противостояния, сравнимого разве что с соитием. Мне бы улюлюкать и плакать от радости, но ничего такого не хотелось.
Я стоял в центре поля первого в стране стадиона, выстроенного специально для футбольных матчей, смотрел на колонны с греческими капителями, на пузыри дождя на рядах сидений, на холодно-багровое небо, вдыхал последние запахи зимы, умирающей под апрельским дождем, отдающим металлом. Близился вечер.
79
Филдгол — поражение ворот мячом, посланным ногой.
Чувствовал же я, что мы просто глупые и жалкие мужики, не желающие смириться со своим возрастом и готовые ломать кости и рвать губы другим таким же мужикам только ради того, чтобы сместить коричневый мяч на два-три ярда, фута или дюйма к зачетной зоне противника.
Я смотрел на Бруссарда, стоявшего за кромкой поля, на то, как он льет себе пиво на окровавленный палец, осторожно смачивает им разорванную губу и подставляет для поздравительных ударов товарищей по команде ладонь поднятой руки, и мне стало страшно.