Патриот. Жестокий роман о национальной идее
Шрифт:
Нечто приятное в голове у Геры окончательно обрело форму и размер, и он начал осторожный заход на цель:
— Слушай, а ведь у всех этих твоих, ну… как их там? Кудряшей и педофилов. У них ведь тоже дневнички имеются?
Кира нервно передернула плечами:
— Не знаю. Впрочем, наверняка.
— То есть по этому направлению ты не работала?!
— Нет. Не было такой задачи, да и в голову как-то не приходило… А ты почему спрашиваешь, милый?
— Потому, что ты вполне можешь продолжить свои труды в качестве кадрового специалиста моего маленького, но удаленького холдинга. Мы только начали, а с самого начала работать веселей, ты же знаешь?
— Ты предлагаешь мне работу?
— А почему нет? Хотя бы ради того, чтобы поглядеть, как вытянется у Поплавского его интеллигентное лицо. Ведь в случае, если ты станешь работать у меня, заняться плагиатом ему будет затруднительно.
— Только ради того, чтобы увидеть его вытянутую физиономию?
Ох, Кира, Кира… Ведь знаешь же ты,
Герман почувствовал, как страсть колыхнулась в сердце. Стало жарко, и в аффективном полубреду, состоящем из похоти и власти, той самой мнимой власти, которую чувствует мужчина, свысока глядящий на женщину, он увидел вокруг головы Киры фиолетовый нимб. Тряхнул головой, нимб пропал, а она осталась рядом. Такая красивая, такая сексуальная, говорящая с ним на одном языке, понимающая его с полуслова. И в тот самый момент к звону бьющихся, словно стеклянные колбы, семей добавился звук еще одного разбитого стеклышка. Звук еще одной разбитой семьи. Его семьи.
— Ну конечно нет, малыш, — назвал зеленоглазую ведьму Герман так, как называл до нее одну только Настю, окончательно оформив свое предательство. — Не только ради его дурацкой физиономии, до которой мне, в сущности, мало дела. А еще и для того, чтобы иметь возможность видеть тебя каждый день, тем более что в моем кабинете зазря пропадает прекрасный диван.
— Тогда считай, что я согласна. И не называй меня «малыш» — я этого не люблю…
…Грустно, очень грустно было бы детально описывать сцену, произошедшую высоко над землей, в одной из квартир верхнего этажа нового замечательного дома, столь сильно напоминающего своих сталинских дедушек — украшающих Москву и по сей день.
Ночь Герман провел в постели с Брикер, утром они отправились завтракать и поправлять здоровье в какой-то ресторан, кажется, китайский, впрочем, это неважно. После ресторана немного придя в себя, Герман вызвал своего шофера и вместе с Кирой поехал в офис, где произвел ее в какие-то большие начальницы, чем посеял в коллективе, начинающем уже приобретать все необходимые черты корпоративного гадючника, плевелы ненависти по отношению к этой пронырливой жидовке, именно так многие сотрудники про себя прозвали Киру, причем, что самое интересное, среди тех, кто поддерживал подобное прозвище, было немало евреев. Воистину — зависти и ненависти все нации покорны. Там, где есть зависть, нет места ничему, в том числе и национальной солидарности и терпимости.
А сцена в высотном доме случилась вечером того же дня, когда Герман, предвкушая ссору и скандал, пересилив себя, все-таки приехал домой. Настя, как могла, пыталась сдерживаться и успокаивала себя, убеждала, что, мол, «все мужики гуляют, так чем же мой хуже», но стоило ей увидеть физиономию мужа, одного взгляда на которую Насте было достаточно для понимания того, что у Геры появилось нечто большее, чем простое, мимолетное увлечение, как ее плотину прорвало, и вместо тщательно репетируемой весь день сцены холодного презрения и показного безразличия в Насте проснулась обыкновенная, уставшая от бесконечной возни с младенцем баба, обиженная на гулящего и не помогающего ей муженька, тем более что повод был более чем ненадуманный. Гера глядел на неузнаваемо изменившееся лицо жены, и от покаянной глыбы в его душе очень быстро осталась маленькая песчинка. Он вдруг понял, что после своего второго рождения все это время жил с Настей скорее из чувства долга и благодарности за то, что она выходила его. Но ее «правильность», категоричность и желание всегда делить мир лишь на черное и белое давно уже вытеснили в Гериной душе ту нежную, истинную любовь, которую он так старательно растил в своей душе, а на чувстве долга не протянешь долго. И были ругань, и слезы, и хлопанье дверьми, и была испуганная домработница, забившаяся в самую дальнюю комнату и прижимающая к себе ничего не понимающего пока что Алешку, который безмятежно спал и не слышал, как расстаются его родители. В конце концов Гера открыл бар, плеснул себе чего-то в большой стакан, сразу много, пальца на три, залпом опрокинул стрессопонижающее средство и заявил, что уходит к другой. Вот тогда-то Настя поняла, что все нужно было сделать по-другому: не подавать вида, стерпеть, при случае выведать адрес разлучницы и поговорить с ней просто, по-бабьи. А вдруг поймет? Ведь в любой стерве, даже самой бессердечной и прожженной, есть искорка того божественного, материнского, для чего и появилась она на свет, и искорка эта делает даже самую жестокую женщину в миллион раз добрее любого мужчины и всегда заставляет понять свою, такую же искроносительницу. Понять и отступить от того, что принадлежит той по праву, освященному браком. Но заветный момент был упущен, и Гера, ее Гера, которому она не дала умереть тогда, на стылой обочине лобненской дороги, отец ее ребенка, ушел. Она подошла к окну, мимо которого неслись низкие московские косматые тучи,
Вечером того же дня Гера переехал к Кире. Все произошло очень быстро, но такой уж это город — Москва, и время здесь порой течет так, что за секунду проходит целая эпоха.
«Око» за око
За неделю Кира сделала для «NMD» больше, чем весь коллектив холдинга сделал за все время, прошедшее с момента основания карликовой медиаимперии Геры. Пользуясь наработанными в ФИПе связями, она привлекла в «Око» нескольких известных политических обозревателей, в основном из числа тех, кому разрешалось говорить почти все. Весь подобный «контингент» со временем сосредоточился в одном-единственном месте — на радиостанции «Звуки Москвы». Здесь нашел свой причал и бывший рупор Березовского, и тонкий ценитель изысканных французских вин с кисельной фамилией, и еще какие-то, как называл их генерал Петя, «безобидные сумасшедшие». Ничего толком не умеющие, кроме как со знанием дела попусту надувать щеки или с легким налетом иронии в стиле «ну, уж мы то знаем, в чем тут дело» осторожно критиковать «курс партии и правительства на современном этапе», они с удовольствием истинных графоманов принялись вести в «Оке» свои авторские колонки, долгожданный, вожделенный «трафик» — количество посещений сайта в день — стал расти на глазах.
В свою очередь, Рогачев позвонил нескольким влиятельным звездам шоу-бизнеса, из числа тех, кто собирает стадионы, и под их подписью в газете также стали появляться разного рода статьи, сочиненные от начала до конца и написанные специально нанятыми для этого вчерашними выпускниками литературных институтов, в простонародье именуемыми «неграми». Фантазия Киры била через край, и через какое-то пустяковое время Гера уже держал в руках первый номер журнала «Буржуй» с его, Германа Кленовского, довольной, улыбающейся физиономией, глядящей с глянцевой обложки. Журнал с таким, не очень удачным в стране победившего как-то раз социализма названием решительно никто не хотел покупать обычным образом, и Гера пристроил «Буржуя» в бесплатные стойки при входе в рестораны, обзвонив знакомых ему еще по работе в «Рикарди» рестораторов. Рогачев стал подсовывать Гере молодых «сынков» и «дочек» нужных людей. Сынки и дочки пыжились, пытаясь казаться важными, и писали какую-то восхитительную чушь в легком миноре, от которой за версту разило незнанием вопроса и юношеским пухом над верхней губой. Однако и они нашли своего читателя: сверстники из числа «офисного планктона» с удовольствием читали коротенькие мысли соколят Рогачева и, будучи приученными корпоративным кодексом не пытаться читать между строк, а в зеркале не пытаться увидеть ничего, кроме собственного отражения, симпатизировали смешным попыткам сынков и дочек казаться битыми, мятыми и тертыми калачами. Сам Герман корчился от смеха, когда читал рассказики своего постоянного автора с простенькой фамилией Волошина. «Это абсолютно непроходимая дура, — отрекомендовала Волошину Кира, — но быдляку понравится, вот увидишь. Таких дур, особенно в «ЖЖ», половина Рунета». Волошина, отчего-то избравшая себе в «ЖЖ» неласковый ник Сучка, слыла в «Оке» консультантом по вопросам межполовых отношений. С придыханием и многозначительными многоточиями писала она о нелегкой жизни своих гламурных подруг, которых бросали их столь же гламурные друзья, о любовных приключениях тех же подруг на гламурных курортах вроде Сан-Тропе, куда сама Волошина ездила четыре раза, сопровождая одного 60-летнего «папика», и с тех пор круто «забурела». Всех этих авторов колонок Гера именовал не иначе как «наши колумнисты», вычитав модное словечко где-то, кажется, в «Boston Globe».
Предстояла командировка в Штаты, куда Гера очень хотел отправиться вместе с Брикер, но мстительный и вредный Рогачев, с каменным лицом выслушавший от Германа новость о том, что Кира теперь работает в «NMD», заявку на Брикер аннулировал, заявив, что, мол, «не хрена за казенный счет болт смазывать, Гера». Американское посольство, которому было наплевать на статус какого-то там Кленовского, ссылаясь на большие очереди и колоссальный объем работ, выдало Гере приглашение на собеседование на дату, наступающую только через две недели. Это время они с Кирой использовали с большой пользой: страшно и напропалую кутили в ресторанах и клубах, занимались сексом везде, где позволяли условия, в том числе и на том самом диване в Герином кабинете, иногда понемножку нюхали кокаин, к которому Гера вновь стал испытывать симпатию.
И вот однажды, лежа в постели, Кира подняла вверх свою красивую ногу и принялась поглаживать ее, что-то бормоча себе под нос. Герман с удивлением поглядел на ее странные действия и наконец спросил, что это такое она изображает. На что Кира ответила:
— Я придумала одну восхитительную пакость.
— Вот как, — усмехнулся Герман, — для кого?
— Как ты, однако, точно сразу ставишь вопрос, милый. Сразу видно, что у тебя за плечами большая школа. Пакость для всех, и, что самое главное, никто не поймет, что именно он за эту пакость только что заплатил деньги и, притом относительно немалые.