Паутина
Шрифт:
— Наслдство прекраснйшее, — съ осторожностью замтила скептическая супруга, — но вдь Аглаи съ Зоей оно мало касается. Я слыхала такъ, что главный капиталъ назначенъ по завщанію ему — Симеону, a сестрамъ и прочимъ братьямъ оставлено всего по несколько тысячъ…
— Ну, все-таки! По ныншнимъ нашимъ губернскимъ временамъ, когда невста стала дешевая, a женихи вздорожали, — и то хлбъ!..
Тмъ временемъ Вендль — господинъ въ армяк и въ цилиндр, возбудившій эти супружескіе — господъ Протопоповыхъ — разговоры, подъхалъ въ внскомъ экипаж своемъ съ русскимъ кучеромъ на козлахъ къ длинному, какъ казарма или больница, одноэтажному дому, за заборомъ съ гвоздями, надъ которымъ розгами торчали частые, еще безлистые тополя, a за тополями чернли стеклами, далеко не всегда цлыми, далеко не весьма опрятныя окна. По деревяннымъ мосткамъ, вдоль забора этого, спшно шагалъ высокій господинъ, тоже въ армяк и въ цилиндр, точнйше скопированныхъ съ Вендля: только значка присяжнаго повреннаго не доставало, да
— Максимъ! — окликнулъ онъ кучера слабымъ, звенящимъ, двичьимъ почти, голосомъ.
— Чего изволите? — откликнулся тотъ съ козелъ, не оборачивая бородатаго лица.
— Видлъ?
Тотъ помолчалъ и сказалъ:
— Видлъ.
— Хорошъ?
— Чего лучше!
Вендль залился тоненькимъ дробнымъ стекляннымъ смхомъ, грустнымъ, нжнымъ и переливчатымъ, — какъ тритоны звенятъ въ лтнихъ болотахъ.
— Выросъ въ соборную колокольню, a — увидалъ на горбунчик Вендл цилиндръ и армякъ. — сейчасъ же и поврилъ, что такъ надо, и — давай себ!.. Экой дуракъ! Вотъ дуракъ! Ты не знаешь, кто такой?
Максимъ подумалъ и улыбчивымъ голосомъ отвтилъ:
— Да, кажись… какъ его, бса?.. Въ желзнодорожной контор служить… Антифоновъ, что ли… песъ ли ихъ разберетъ!
Вендль еще ярче залился смхомъ, отчего звукъ смха сталъ еще грустне, и продолжалъ:
— Ну, скажите, пожалуйста! Антифоновъ!.. Поповичъ по фамиліи, a за жидомъ тянется… Если мы съ тобою, Максимъ, еще съ недльку поздимъ такъ по городу, ты увидишь: вс наши здшніе чудаки вырядятся намъ подобными гороховыми шутами… А? Максимъ?
Максимъ качнулъ кучерскою своею шляпою съ павлиньими перьями и отвчалъ равнодушнымъ басомъ:
— Стадо-народъ… Чего отъ нихъ ждать?… A ужъ вы тоже, Левъ Адольфовичъ! Только бы вамъ состроить дурака изъ каждаго человка…
— Разв я строю, Максимъ? — звенлъ тритоньимъ смхомъ своимъ Вендль. — Сами строятся… Я только произвожу опыты. Глупость и пошлость тутъ сами прутъ изнутри. Я только готовлю формы, да подставляю ихъ подъ кранъ. Какую форму ни подставь, сейчасъ же полна сверхъ краевъ. Разв же не смшно? Максимушко! другъ единственный! Знаешь, что я теб скажу! Придумалъ я…
— Мало ль y васъ придумокъ, — усмхнулся въ бороду свою Максимъ.
— Собственно говоря, я вру. Собственно говоря, не придумалъ, но вычиталъ въ книжк Эдгара По. Помнишь, мы однажды пили портвейнъ, и я читалъ теб вслухъ «Паденіе дома Ашеровъ» — о брат, который нечаянно похоронилъ живую свою любимую сестру? Такъ вотъ этого же самаго писателя… Слушай, Максимъ! Давай — въ слдующемъ мсяц — обваляемся въ пакл и шерсти и въ этомъ самомъ вотъ фаэтон… или нтъ! чортъ съ нимъ! лучше създимъ въ имніе къ Фальцъ Фейну и купимъ пару здовыхъ страусовъ. Такъ больше стиля: выдемъ двумя обезьянами, въ шерсти и пакл, на одноколк, запряженной парою страусовъ.
— Эка васъ разбираетъ!
— Да вдь ты пойми, — завизжалъ Вендль, — ты пойми же, Максимъ: вдь — черезъ недлю посл того, ну, много дв недли, — въ город не останется ни одного человка: одн обезьяны будутъ ходить… въ шерсти и пакл… одн обезьяны! Вдь это же надо будетъ умереть со смха.
— Полиція, чай, не позволить, — возразилъ Максимъ.
— Да, вотъ, разв что полиція! — пожаллъ Вендль.
Смясь и качая головою, вышелъ онъ, маленькій, горбатенькій, изъ экипажа и пошелъ къ калитк каменныхъ, съ облупившеюся штукатуркою, воротъ, надъ которыми еще виднлись постаменты разрушенныхъ львовъ. Толкнулъ калитку ногою и, по кирпичному выбитому тротуару, направился, хромая, къ дворовому крыльцу того стараго, длиннаго, казарменнаго дома… Было оно съ навсомъ и снцами, точно опущенная крыша громаднаго старомоднаго тарантаса.
Вендль давно зналъ, что въ этомъ дом не звонятъ и не стучать, a прямо входятъ, кто къ кому изъ обитателей пришелъ, ибо двери никогда не заперты, и обитателямъ ршительно все равно, когда, кто и какъ ихъ застанетъ. Изъ передней, гд, на ворох наваленнаго платья, весьма сладко спала довольно неприглядная двчонка-подгорничная, которую приходъ гостя нисколько не потревожилъ, Вендль осторожно, изъ-за дверной притолоки, стараясь быть невидимымъ, заглянулъ въ залъ, откуда слышался бодрый шумъ юныхъ голосовъ, взрывы молодого хохота. Съ дюжину молодыхъ людей — студенты въ тужуркахъ, молодые военные, офицеры и вольноопредляющіеся, въ дешевыхъ мундирахъ, барышни, похожія на курсистокъ и начинающихъ драматическихъ актрисъ, — сумерничали въ папиросномъ дыму вокругъ стола съ самоваромъ… Одинъ — длинноногій, не мундирный, въ очкахъ — влзъ на столъ и, съ серьезнымъ лицомъ жреца, отправляющаго таинство, зажигалъ висячую лампу-молнію, стоически вынося помху со стороны двухъ, не весьма красивыхъ двицъ, которыя дергали его за ноги. Вендлю захотлось войти въ веселый кругъ рзвой молодежи. Но онъ вспомнилъ, что сейчасъ онъ пріхалъ въ этотъ домъ по серьезному длу и, слегка вздохнувъ про себя, постарался остаться незамченнымъ
Минувъ дв затворенныя двери, Вендль остановился y третьей и, на этотъ разъ, постучалъ. Отвта не послдовало, но, когда Вендль терпливо постучалъ во второй разъ, дверь распахнулась, и, на порог ея, въ сильномъ бломъ свт ацетиленовой лампы, появился самъ хозяинъ этого длиннаго, стараго, скучнаго дома — Симеонъ Викторовичъ Сарай-Бермятовъ. Нахмуренный и недовольный, что его потревожили, съ привычною сердитою складкою между густыми бровями, какъ черными піявками, на желтомъ лбу желчнаго, сорокалтняго лица, онъ нсколько прояснился, узнавъ Бендля. Черные, безпокойные глаза повеселли. Замтно было, что этотъ сухощавый, средняго роста, стройный брюнетъ когда то былъ очень красивъ, да еще и сейчасъ можетъ быть красивъ, если захочетъ, — несмотря на начинающую свтиться со лба лысину. Черты лица сухи, но благородны и почти правильны; только легкая расширенность скулъ выдаетъ старую примсь татарской крови. Голова на широкихъ плечахъ сидитъ гордо и мощно, движенія тла, въ красивомъ и изящно сшитомъ темно-синемъ, почти черномъ костюм, смлы, сильны и гибки. Словомъ, былъ бы молодцомъ хоть куда, лишь бы избавились глаза его отъ тревожнаго выраженія не то гнва, не то испуга, точно человкъ этотъ — не то обдумываетъ преступленіе, не то только что сейчасъ укралъ y сосда часы и ищетъ въ каждомъ новомъ лиц сообщника, какъ бы ихъ спрятать. Подъ гнетомъ же этого выраженія, лицо Симеона Сарай-Бермятова производило довольно отталкивающее впечатлніе, особенно, когда правую щеку его начиналъ подергивать нервный тикъ. Подъ острымъ, пронзительнымъ взглядомъ его, принимавшимъ, по мр его любопытства къ разговору, почти лихорадочный блескъ, становилось непріятно и тяжело, такъ что долгой бесды съ Симеономъ Сарай-Бермятовымъ никто почти не выдерживалъ. Въ обществ губернскомъ этотъ господинъ далеко не пользовался любовью. Вендль, одинъ изъ немногихъ, умлъ приблизиться къ этому непривтливому, нелюдимому, съ темною душою, существу. И Симеонъ Сарай-Бермятовъ тоже, по своему, любилъ Вендля, врилъ ему, насколько умлъ, и почти всегда былъ радъ его видть.
Комната, въ которую Симеонъ ввелъ Вендля, была довольно неожиданна въ такомъ старомъ, некрасивомъ и облупленномъ снаружи дом, ибо наполнялъ ее не только большой и умлый, со вкусомъ сдланный, кабинетный комфортъ, но было даже не безъ претензій на хорошую дорогую роскошь… Вендль сразу замтилъ, что хозяинъ не весьма въ дух, и, какъ опытный врачъ этой мрачной души, сейчасъ же принялся «разржать атмосферу». Медленно снимая армякъ свой, — онъ неугомонно звенлъ тритоньимъ своимъ смхомъ.
— Извини, Симеонъ Викторовичъ, что я вхожу въ твое святилище въ этой хламид. Но — откровенно говоря: вестибюль вашъ въ такомъ образцовомъ порядк, что страшно оставить тамъ верхнее платье. Во первыхъ, ваша двственница — какъ ее? Марутка? Михрютка? — иметъ обыкновеніе избирать пальто гостей ложемъ своихъ отдохновеній. Это еще не такъ важно, но двственница — чудовище признательности. Всякій разъ, что она выспится на моемъ плащ, она непремнно, въ благодарность, оставляетъ въ немъ двухъ-трехъ клоповъ. A они потомъ выползаютъ здороваться съ публикою въ самые неожиданные моменты, нисколько не заботясь, кстати они или нтъ. Въ послдній разъ было на скетинг, — третьяго дня, благотворительный праздникъ въ пользу новорожденныхъ глухонмыхъ. Подлецъ выползъ на воротникъ и непремнно желалъ, чтобы я его представилъ генералъ-губернаторш, съ которою я велъ эстетическій разговоръ о превосходств Брюсова надъ Блокомъ. Если-бы, не мое израильское происхожденіе, оно еще куда бы ни шло. Клопъ на россіянин, — на теб бы, напримръ, — это что-то даже стильное, патріотическое, истинно-русское. Но клопъ на нашемъ брат, жидо-масон, это уже вызывающая претензія, персонажъ изъ буренинскаго фельетона. Затмъ: y васъ бывая, каждый разъ надо опасаться, что назадъ придется хать, вмсто своего платья, въ попон или одял. О такой мелочи, какъ калоши, я уже не говорю. Твои собственные, кожаные, по ног, непремнно должны исчезнуть неизвстно куда, a теб, взамнъ, останутся неизвстно чьи резиновыя драныя, одна съ литерой Д, a другая съ литерой О, которую, однако, надо почитать за Ю, потому что это, видите ли, y нея только палочка и хвостикъ отвалились отъ древности…
— Да, — отвчалъ съ досадою Симеонъ. Голосъ y него былъ глухой и мрачный, говоръ отрывистый, быстрый, угрюмо-вдумчивый, — скрытной и одинокой мысли голосъ. — Ты, къ сожалнію, правъ. У насъ вчный хаосъ. Безобразный и непристойный. A ужъ теперь, когда Аглая и ея врная Анюта скитаются по пригородамъ, выискивая дачу, исчезъ послдній порядокъ, и повсюду въ дом совершенный цыганскій таборъ или даже адъ. Садись, пожалуйста.
Онъ пододвинулъ Вендлю кресла, въ мягкой кож которыхъ тотъ, съ удовольствіемъ усталости, утопилъ горбъ свой. Оглядывая знакомую обстановку, Вендль остановилъ глаза на обновк: великолпномъ книжномъ шкаф, еще безъ книгъ, краснаго дерева, въ стил empire, съ бронзовыми колонками и каріатидками ручной работы, поддерживающими углы верхняго и средняго карниза.