Паутина
Шрифт:
— Вполн врить я не умю никому.
Примолкли. Симеонъ ждалъ, a Вендль конфузился.
— Объ этой казанской поздк твоей сплетни ходятъ, — нершительно намекнулъ онъ, наконецъ. Симеонъ пренебрежительно отмахнулся.
— Знаю. Чепуха.
Но Вендль ободрился и настаивалъ.
— Увряютъ, будто старикъ въ твое отсутствіе переписалъ-таки завщаніе въ пользу Мерезова.
— Гд же оно? — усмхаясь, оскалилъ серпы свои Симеонъ.
— То-то, говорятъ, твою Епистимію надо спросить.
Послдовало молчаніе. Сатурнъ стучалъ надъ Летою косою. И когда онъ достучалъ до боя, и часы стали звонить восемь, Симеонъ, медленно ходившій по кабинету своему, медленно погасилъ въ пепельниц докуренную папиросу и заговорилъ глухо и важно:
— Борьба за состояніе покойнаго дяди изсушила мое тло, выпила мою кровь, отравила мой умъ, осквернила мою душу. Если-бы дядя, посл всхъ жертвъ моихъ, угостилъ меня такимъ сатанинскимъ сюрпризомъ, я, можетъ быть, задушилъ бы его, либо Ваську Мерезова, я, можетъ быть, пустилъ бы себ пулю въ лобъ. Но выкрасть завщаніе… брр… Я, милый мой, Сарай-Бермятовъ.
— Еще бы! — радостно подхватилъ Вендль.
A Симеонъ, угрюмо улыбаясь, говорилъ:
— Я сейчасъ, какъ Лорисъ-Меликовъ. Взялъ Карсъ штурмомъ, — нтъ, не врятъ, говорятъ: врешь, армяшка! купилъ за милліонъ!
— Только не я. Преклоняюсь передъ фактомъ и покорно кричу: да здравствуетъ Симеонъ Побдитель!
Симеонъ сдлалъ скучливую гримасу и, опять закуривъ папиросу, опустился съ нею на диванъ y окна.
— Прибавь: побдитель въ одиночку. Потому что съ нелпою оравою моихъ братцевъ и сестрицъ — не чужое завоевать, a гляди въ оба, — своего бы не потерять.
— Да, твои братья… признаться… — сомнительно началъ добродушный и всеизвиняющій Вендль. Но Симеонъ холодно оборвалъ:
— Мразь!
Вендль сконфузился.
— Н-ну… ужъ ты слишкомъ.
Симеонъ все такъ же холодно утвердилъ:
— Вырожденцы, поскребыши, безнадежники, глупцы. Я очень радъ, что они не женятся. Лучше прекратить родъ, чмъ плодить психопатовъ.
— Викторъ — не психопатъ, — заступился Вендль.
Но Симеонъ ему и Виктора не уступилъ.
— Такъ соціалистъ, революціонеръ, анархистъ, коммунистъ или — какъ ихъ тамъ еще? Его скоро повсятъ.
Лицо его пожелтло и приняло выраженіе угрюмой сосредоточенности. Вендль наблюдалъ его и думалъ, что, если когда-нибудь Виктора въ самомъ длъ станутъ вшать, и отъ Симеона зависть будетъ спасти, то врядъ ли онъ согласится хотя бы только ударить для того пальцемъ о палецъ. Симеонъ молча докурилъ папиросу и перешелъ черезъ комнату, чтобы аккуратно потушить ее въ той же пепельниц на письменномъ стол. Потомъ сталъ передъ Вендлемъ, заложилъ руки въ карманы брюкъ и, съ ршающимъ дло вызовомъ, сказалъ:
— Я смотрю на себя, какъ на послдняго изъ Сарай-Бермятовыхъ.
— До женитьбы и собственныхъ дтей?
Симеонъ кивнулъ головою.
— Да, теперь я женюсь и хорошо женюсь.
— Доброе дло. Пора.
— Скажи лучше: поздненько.
— Гд же? Мы съ тобою однокурсники, a мн еще нтъ сорока.
Симеонъ горько усмхнулся.
— Хорошъ женихъ — въ сорокъ лтъ! Но что длать? Раньше я не имлъ права. Я никогда не могъ вообразить ее — въ бдности, безъ комфорта.
— Ахъ, — удивился Вендль — такъ и невста уже есть на примт? Не зналъ. Поздравляю!
— Не съ чмъ, — спокойно возразилъ Симеонъ. — Я еще самъ не знаю, кто она будетъ.
— Позволь, ты сказалъ…
Симеонъ объяснилъ:
— Жену свою вообразить бдной не могу я. Понимаешь? Вообще жену, кто бы она ни была.
— Такъ женился бы на богатой, — усмхнулся Вендль. — Съ твоей фамиліей — легко. Симеонъ, стоя y новаго шкафа, медленно качалъ головою и говорилъ съ глубокимъ убжденіемъ.
— Это я за подлость считаю. Богатъ долженъ быть я, a не жена. Пусть она будетъ мн всмъ обязана, какъ птичка въ готовомъ гнзд.
Онъ любовно погладилъ красивое гладкое, точно кровью облитое, дерево шкафа цпкою рукою своею, съ крпкими, нервными, чуть изогнутыми пальцами когтями, и продолжалъ мягкимъ, пониженнымъ голосомъ:
— Когда я женюсь, Вендль, ты не узнаешь меня. Я всю душу свою вложу въ семью мою.
— Милый мой, да ты, оказывается, тоже идеалистъ въ своемъ род? — насмшливо удивился Вендль.
— Я семьянинъ по натур. Настолько люблю семью, что до сихъ поръ не смлъ приближаться къ ея святын. А, между тмъ, я мечтаю о женитьб съ восемнадцати лтъ. И въ университет, и посл… всегда! Объ этакой, знаешь ли, простой, красивой, дворянской женитьб, по тихой, старомодной любви, которая теплится, какъ лампадка предъ иконой.
— Да, — усмхнулся Вендль. — Это хорошо, что ты наслдство получилъ. Въ наше время подобной лампадки безъ пятисотъ тысячъ не засвтишь.
Симеонъ не слушалъ его ироническихъ a parte. Гладя и лаская любезный шкафъ свой, онъ задумчиво говорилъ, глядя въ полировку, какъ въ зеркало:
— Странна моя судьба, Вендль. Я — семьянинъ, a къ сорока годамъ пришелъ старымъ холостякомъ. Всю жизнь я маялся, какъ добычникъ, по ненавистнымъ го родамъ, a вдь я, весь, человкъ земли. Съ головы до ногъ — баринъ. Хозяинъ. Усадебникъ.
— Идилліи жаждешь?
Симеонъ одобрительно склонилъ голову.
— Да, чего нибудь врод семьи Ростовыхъ изъ «Войны и Мира» или хоть Левиныхъ въ «Анн Карениной».
Вендль, съ усмшкою, возразилъ:
— Боюсь, мой другъ, что въ усадьб Левина сей часъ стоить усмирительный отрядъ, a клавесинъ Наташи Ростовой перепиленъ пополамъ пейзанами во время аграрнаго погрома.
Но Симеонъ продолжалъ мечтать — и даже лицомъ прояснлъ.
— Десятинъ триста верстахъ въ пятнадцати отъ желзной дороги. Старинный барскій домъ. Липовая аллея. Конскій заводъ. Патріархальные сосди. Подъ большіе праздники — домашняя всенощная.
— Или — красный птухъ, — вставилъ неумолимый Вендль.
— По воскресеньямъ — семейный выздъ въ церковь…
— Если въ субботу мужички не подскли лошадямъ ножныя сухожилія.
— Встрчные крестьяне кланяются…
— Ну, ужъ это — изъ историческаго музея!
Симеонъ очнулся, какъ отъ сна, мрачно взглянулъ на Вендля, исказился лицомъ и сказалъ, тряхнувъ въ воздух кулакомъ, точно кузнецъ молотомъ:
— У меня закланяются.
II
Въ то время, какъ Симеонъ и Вендль бесдовали о длахъ своихъ въ кабинет, a въ зал шумла и спорила вокругъ младшихъ братьевъ Сарай-Бермятовыхъ, исключеннаго студента Матвя и не только исключеннаго, но и разыскиваемаго техника Виктора, пестрая, разношерстная, мужская и женская, учащаяся молодежь, — въ одной изъ проходныхъ комнатъ между кабинетомъ и залою, почти безмебельной и съ повисшими въ лохмотьяхъ, когда-то дорогими обоями, тускло освщенной малосильною лампою подъ зеленымъ абажуромъ, лежалъ на весьма шикарной, дорогимъ краснымъ мебельнымъ бархатомъ обитой, кушетк, прикрытый полосатымъ тонкимъ итальянскимъ одяломъ изъ шелковыхъ оческовъ, молодой человкъ лтъ 27, очень похожій на Симеона. Такой же желтый, черный, но съ еще боле безпокойнымъ, раздражительно подвижнымъ взглядомъ, ни секунды не стоявшимъ твердо, все блуждавшимъ, — безцльно и какъ бы съ досадою невольной каждый разъ ошибки, — съ предмета на предметъ… Словно глазамъ молодого человка встрчалось все не то, что надо, a того, что онъ, въ самомъ дл, искалъ, никакъ не могъ вокругъ себя найти. Подл, на внскомъ стул, сидлъ офицеръ въ пхотномъ мундир, грузный блондинъ между тридцатью и тридцатью пятью годами, краснолицый, долговязый и преждевременно лысоватый со лба и висковъ, что длало огромными уши его, совсмъ ужъ не такъ большія отъ природы. Первое впечатлніе отъ офицера этого было: вотъ такъ баба въ мундир! И, только внимательно вглядываясь въ его ране времени состарвшееся, нетрезвое лицо, можно было открыть въ уголкахъ губъ подъ темнорыжими усами, въ разрз добродушныхъ желтокрасныхъ глазъ, въ линіи татарскихъ скулъ, нчто какъ будто тоже Сарай-Бермятовское, но расплывшееся, умягченное, безхарактерное… Офицеръ быль второй по старшинству за Симеономъ, брать, — Иванъ Сарай-Бермятовъ, лежащій молодой человкъ — третій, Модестъ. Въ семь Сарай-Бермятовыхъ они двое составляли, такъ сказать, среднюю группу. Много младше Симеона и много старшіе остальныхъ братьевъ и сестеръ, они жили обособленно отъ перваго и другихъ и были очень дружны между собою. То есть, врне сказать: Иванъ былъ нжнйше влюбленъ въ брата Модеста, котораго искренно считалъ умнйшимъ, ученйшимъ, красивйшимъ, изящнйшимъ и благороднйшимъ молодымъ человкомъ во всей вселенной. A Модестъ благосклонно позволялъ себя обожать, весьма деспотически муштруя за то податливаго Ивана.