Павел I
Шрифт:
— Кто это с вами?
— Это… это… Это мой друг Дитрих! — заикаясь, шептал в ответ бедный камергер и с горестью видел, что слова его не внушают доверия, а скоро за тем слышал и с улыбкой произносимое вполголоса роковое:
— Это его дядька!
Отделаться от Дитриха было решительно невозможно. Ничто не могло его подкупить и отвлечь от исполнения возложенного на него высочайшею волею долга. Он стоически переносил проказливые проделки молодежи, храня косую улыбку на изъеденной оспой физиономии, и неизменной тенью следовал за Рибопьером. Никаких слабостей, видимо, он не имел. Его невозможно было даже подпоить. Кроме жидкого пива, он ничем не соблазнялся. С отчаянием помышлял Саша о Кракове и Вене, где появление его с дядькой само по себе было невозможным диссонансом, убивавшим прямо его придворное и дипломатическое звание. И как он исполнит возложенные на него поручения, если ненавистный соглядатай будет следовать по его пятам! Пробовал он ссориться с Дитрихом. Кавалерист саксонской службы улыбался. Пробовал просить просто не пускать его в гостиную и отводить отдельное помещение. Дитрих неизменно замечал деревянным своим голосом, на странном немецком, явно нелитературном наречии, что, вынуждаемый отступить от высочайше преподанных ему инструкций, о сем имеет он послать донесение его величеству. Рибопьер оставлял его в покое и забывался в бурном вальсе с ясноокими польскими пани. Еще разгоряченный танцами, из ярко сиявших зал магнатских «палацов», полных серебристым смехом юных красавиц и упоительными звуками оркестров, садился он с Дитрихом в карету и мчался в ночной прохладе, тишине и сумраке весенней мягкой ночи, погруженный в сладкое полузабытье, мешая прелестные сны с не менее восхитительной действительностью.
В Кракове, однако, Дитриху положен был непереходимый предел этикетом потомков Ягеллонов, князей Чарторыйских. Несмотря на протесты дядьки, он принужден был довольствоваться наблюдением за камергером только во время его утреннего одевания. Прочую часть дня Саша был для старого немца незрим, а за столом Дитриха посадили с учителями.
Таким образом, Саша мог исполнить возложенное на него поручение. Старая княгиня Изабелла, «матка ойчизны», приняла его, едва он сообщил ей переданный Ливеном лозунг. Княгиня много расспрашивала о «ce bon roi Stanislas», мать польского короля Станислава-Августа Понятовского была Чарторыйская, родная сестра князя Адама-Казимира Чарторыйского, палатина литовского, старосты подольского, отпрыска Ягеллонского королевского дома. Княгиня Изабелла много рассказывала о своих сыновьях, Адаме и Константине и, в особенности, о дочери, Марии Вюртембергской, бывшей в разводе с мужем. Она подробно описывала и этот брак, и роковой развод. Принц Людвиг Вюртембергский, второй сын принца Вюртемберг-Монтбелиар, безумно влюбился в княжну Марианну Чарторыйскую, тогда шестнадцатилетнюю красавицу. Но княжна и происходила от Ягеллонов и приходилась племянницей последнего польского короля; находили, что короли по избранию не могут стать на одном ряду с домами, царствующими наследственно и вступившими в тесное родство с русским императорским домом.
Старая княгиня глубоко возмущалась тем взглядом, что короли по выбору чем-то уступают наследственным королям. «Матка ойчизны», ярая полька, она развивала либералистические идеи, доказывая, что короли по выбору народа всегда ближе к народным нуждам, чем наследственные. Избранники народной воли или воспитанники замкнутых дворцовых сфер?!.. Княгиня Изабелла с гордостью повествовала о том, что «великие истины» французской революции впервые, раньше всех народов Европы и самих французов, воплотились в польской «золотой свободе». Воспитанный в строгих взглядах абсолютизма, Саша Рибопьер оторопел и как бы несколько угорел от вольномыслия старой княгини. Он не нашелся, однако, что возразить. А княгиня с восторгом отозвалась о великом князе Александре Павловиче, который в разговорах с ее сыном Адамом не раз высказывал прямо ненависть к самовластию, находил права наследования престолов несправедливыми, как основанные не на воле народа, а на слепой случайности рождения, и вообще воспринял самые передовые взгляды, «великие истины» свободы, равенства и братства. Несколько непоследовательно княгиня после этого заявила:
— Le sang royal qui coulait dans nos veines est digne de se meler a celui de tous les princes de l'Europe! (Королевская кровь, которая течет в наших венах, достойна смешаться с кровью всех государей Европы).
V. Фантом жизни принца де Линь
В то время как соседние страны уже потрясало молниеносное возникновение из недр революции первого консула Наполеона Бонапарта, и там несбыточные идеологии сменил дух нашествия и разложения, более благородно именовавшийся военным духом. Вена еще жила старой беспечной, изящной жизнью и, занимаясь кабинетной дипломатией и кабинетной стратегией, соблюдая строгий этикет, в то же время предавалась тонким наслаждениям культуры. Никогда, быть может, высшее общество Вены не насчитывало столько блестящих людей, талантов, ученых! Никогда, быть может, это общество не пленяло большим разнообразием прелестнейших женщин! Огражденная победами Суворова от непосредственной опасности, Вена полагала, что опасность уже прошла. Весьма немногие дальновидные умы видели всю связь причин и следствий и предугадывали главные черты эпопеи наполеоновской карьеры и реставрации французской монархии, которые таились в грядущем. Между ними, конечно, виконт Талейран. Русское имя в Вене стояло в эту эпоху чрезвычайно высоко.
Старая Вена, окруженная зелеными, цветущими предместьями, жила легкой жизнью олимпийцев над сверкающими водами Дуная.
Рибопьер приехал в Вену, когда первые, блистательные шаги старого Суворова в северной Италии уже наполняли надеждой союзников.
Русский посол граф Андрей Кириллович Разумовский занимал великолепный дом на Ланд-штрассе, предместье, расположенном на правом берегу Дуная.
Он наилучшим образом принял юного камергера, я кавалера посольства Сашу Рибопьера; расспрашивал его о петербургских знакомых и, конечно, понизив голос, спросил и о печальной фигуре, вслед за ним вошедшей, как неотступная тень, в кабинет посла.
— Это… это мой друг Дитрих! — вспыхивая, отвечал Рибопьер. Ужасная минута наступила! Неужели ненавистное чучело будет сопровождать его в Вене по улицам! Да он станет общим посмешищем!.. Неужели он всюду будет за ним таскаться, на балы, вечера!
Бедный мальчик шепотом сообщил послу о своем ужасном положении.
— Этот Дитрих дядька или, лучше сказать, шпион, приставленный ко мне! Ради Бога, избавьте меня от мучителя!
Сидя на отдаленном стуле, саксонский служака улыбался щучьей своей физиономией.
— Не беспокойтесь, — сказал громко посол, — я это устрою.
Затем он повел Рибопьера на половину супруги Дитрих поднялся и тоже хотел за ними двинуться, но посол приказал ему на немецком языке остаться в кабинете и ждать его возвращения. И Дитрих повиновался. Жена посла — Елизавета Осиповна, рожденная графиня Тун-Гогенштейн-Клестерле приняла самое горячее, прямо материнское участие в хорошеньком, пленительно веселом, тонко воспитанном, умном мальчике, заброшенном в новую для него обстановку, в незнакомую столицу.
Она сказала, что сама всюду его представит и для начала повезла к своим сестрам — княгине Лихновской и леди Кленвильям.
Между тем, действительно, весьма краткой беседы посла с дядькой Дитрихом оказалось достаточно, чтобы он согласился, проживая в посольском доме, не докучать излишеством надзора за молодым человеком, за которого перед императором готов отвечать сам посол. Мало того, Дитрих обязался свои рапорты о поведении камергера и кавалера посольства представлять на просмотр послу.
Как этого достиг граф Разумовский, осталось тайной между ним и старым немцем.
На другой день утром графиня повезла Сашу к принцу де Линь, у которого собирался цвет венского общества, все венские красавицы, и розами этого чудесного цветника были дочери самого принца — княгини Клара, Флора и графиня Фефе-Пальери.
Чудная вилла принца, полная сокровищами искусств, окруженная благоуханными садами, являлась истым оазисом старой культуры, былой высокоизящной жизни.
Едва графиня Елизавета Осиповна назвала Сашу, как принц де Линь воскликнул:
— Сын старого моего друга! Любимец боготворимой мной Екатерины Великой! — и, обняв мальчика, усадил с собой рядом на софу. Графиня оставила затем на его попечение кавалера посольства и уехала. Принц повел беседу о мудром Dieu di Silence и о незабвенном прошлом. Екатерина, ее двор, Потемкин воскресали в блестящих характеристиках принца так же, как и под его пером. Саша, со своей стороны, отдался воспоминаниям раннего детства и сообщил много, черт из домашнего быта великой монархини, очаровав принца милой, откровенной и веселой манерой повествования.