Павел I
Шрифт:
— Не крушись, милый рыцарь, — улыбаясь, сказал ему военный министр. — Знай, что платоническое твое обожание нравится и принимаемо благосклонно, в уверенности, что глубокая скромность не позволит даже намека, разглашающего о сем чистом и священном чувстве.
— Эта тайна умрет в груди моей! — пылко сказал Саша. — О, Селанира! Селанира! Ты мое божество! Тебе посвящены все мечты мои! Служить тебе, умереть у твоих ног — мое единственное желание!
— Селанира настолько доверяет тебе, что посылает свой портрет и пакеты, которые ты должен доставить по назначению, — сказал Ливен, открывая бывший при нем портфель.
— Портрет! Селанира посылает мне портрет свой! — восторженно сказал Саша Рибопьер. — О, покажи, покажи!
Ливен достал футляр и
Ливен с сочувственной улыбкой смотрел на это. Потом достал два пакета.
— Вот, милый друг, — сказал он затем, — и поручение от царственной Селаниры. Вот два пакета. Ты поедешь в Краков и там явишься к старой княгине Изабелле Чарторыйской, рожденной графине Флеминг.
— Мать князя Адама? «Матка ойчизны»? Я знаю, знаю! — живо перебил Саша Рибопьер.
— Да, «матка ойчизны»! Но не суетись, а слушай. Видишь этот пакет? На нем нет никакой надписи. Но он запечатан, и на печати изображение. Видишь? Амур, кормящий Химеру. Ты отдашь пакет старой Изабелле Чарторыйской, а она, в свою очередь, даст тебе пакет, тоже без всякой надписи, и тоже запечатанный — только изображение будет обратное: Химера, кормящая Амура. Понял?
— Понял, понял!..
— Запомнил?
— Да, да. Запомнил. Амур, кормящий Химеру Химера, кормящая Амура. Запомнил.
— Приехав к княгине, ты прямо так и можешь ей сказать — конечно, наедине, — что привез пакет от Амура — Химере. Тогда она не будет знать, как и посадить тебя. Ну, слушай дальше. Вот другой пакет. Он тоже без всякой надписи, но на печати — видишь — плакучая ива и разрушенный алтарь. Этот пакет и тот, который получишь в Кракове от княгини Изабеллы Чарторыйской, ты отвезешь в Вену и там передашь принцессе Марии Вюртембергской. Кроме того, ты познакомишься там и с сестрой ее, Софией Замойской, рожденной княжной Чарторыйской. Ты ей только скажи, что привез привет из Гиперборейского края от царевны Селаниры, из старого Кракова от «матки ойчизны». И будешь принят, как друг и брат. Пакеты зашей в подкладку камзола и не расставайся с ними ни днем, ни ночью. Ну, милый друг, бери и помни — тебе вверяется великая тайна! Будь же достоин оказываемого тебе доверия!
— Клянусь, что буду его достоин и в точности выполню поручение, которое на меня возлагает Селанира! — сказал Саша Рибопьер, пряча пакеты.
— Ты вступаешь на дипломатическое поприще, — продолжал военный министр, — и вот сейчас же получаешь весьма важное поручение, едешь курьером Селаниры. От того, как выполнишь ты сие первое поручение, вся будущность твоя зависит. Я знаю, тебе не хотелось ехать из России. Но чем дольше ты пробудешь в Вене, тем лучше. Должны разрешиться великие события, которые назревают. Так продолжаться долго не может. Но говорить об этом нельзя, да и думать даже не следует. Милый друг, если ты обожаешь Селаниру, то должен обожать и ее супруга, нашего Феба, нашу надежду, грядущее солнце России! Ах, помнишь ли ты, как Селанира принимала православие? Elle fit `a haute voix, au milie u de la chapelle du palais, sa confession de foi. Она громким голосом, среди дворцовой церкви, исповедовала веру. Помнишь это? Впрочем, ты был тогда совсем дитя!
— Помню ли я это! Мне было тогда уже 12 лет! — обиделся камергер. — Она была прекрасна, как ангел. На ней было розовое платье, вышитое большими белыми розами с белой юбкой, вышитой такими же розами, только алыми!
— Да! Да! Смотрите, он отлично все заметил!
— Pas un diamant et ses beaux cheveux blonds flottants!
— Да,
— C'`etait Psych`e!
— Да, да! Это была Психея! На свое несчастье, Селанира воспиталась, при маленьком дворе, где достоинство обхождения являлось следствием достоинства души, где под особливым влиянием просвещеннейшей матери разум ее опередил года, а французская эмиграция отпечатлела изящество и вкус во всем ее существе. И вот, такое существо должно терпеть нравы старой прусской кордегардии. Это ли не ужасно.
— Истинно ужасно! — с жаром подтвердил Саша Рибопьер.
— Я тебе доверяю тайну, — продолжал Ливен. — Державный свекор под предлогом, что Селанира ему напоминает его первую жену, может быть, питал к ней более чем отеческие чувства. Он в минуты гнева намекал слишком ясно сыну, что тот не достоин столь совершенной женщины.
— Может ли быть! О, тиран! О, варвар! — весь трепеща и пламенея, вскричал мальчик.
Ливен загадочно улыбнулся.
— Милый друг, есть у тебя Плутарховы жизнеописания? — спросил он.
— Есть! — сказал удивленный камергер.
— Дай мне.
Книга была принесена. Ливен нашел ему нужную страницу.
— Выслушай эти строки и отметь их. Пусть они будут для тебя светлым оракулом близкого грядущего! Слушай:
«Власть может доставить спасенье людям, успокоенье от бед только тогда, когда по воле свыше, на троне будет философ; когда добро окажется сильнее, восторжествует над злом. Ему, вскоре не придется действовать против толпы насилием или угрозами, — видя в жизни самого царя ясный, блестящий пример добродетели, они охотно станут слушаться умных советов, и в любви и согласии друг с другом, помня о справедливости и праве, изберут себе новую жизнь, чистую и счастливую. К этой прекраснейшей цели должна стремиться каждая власть. Царь, который может дать такую жизнь, может внушить такие мысли своим подданным — лучший из царей!»
IV. От Петербурга до Кракова
Саша Рибопьер выехал из Петербурга в начале весенней распутицы и половодья. Лошади и экипаж вязли в грязи, оси, колеса часто ломались; через реки переправлялись с опасностью для жизни. Но юный курьер, полный сознанием важности поручения, данного ему обожаемой им дамой, полный чистейшим чувством первой, рыцарской, возвышенной и бескорыстной любви, постоянно ощущая на груди своей вверенные пакеты, легко переносил все трудности путешествия, ночевки на грязных почтовых и постоялых дворах и даже главную трудность — постоянный молчаливый надзор, скверный кнастер, кривую улыбку щучьего рта, изрытое оспой лицо с оловянными глазами и всю нелепую, высокую и худую, как шест огородный, фигуру старого немца саксонской службы Дитриха! Золотые мечты, очарованные сны вились вокруг юноши. Все занимало, поражало новостью. Всюду виднелось необыкновенное.
По мере того, как Рибопьер подвигался на запад, надвигалась к нему и весна. Наконец, оставил он и распутицу за собой. Его встретило самое лучшее время весны, пробужденная природа одевала поля и леса нежными покровами девственной зелени; скоро вступил он в царство цветов и соловьев. В Польше он останавливался в усадьбах магнатов, рекомендательными письмами к которым его снабдил бывший король Станислав-Август Понятовский.
Его принимали со всей любезностью, и скоро путешествие превратилось как бы в сплошной праздник, Всюду устраивались в честь юноши пикники, танцы, всевозможные забавы. Польские паны и даже пани прилагали все старания, чтобы вскружить голову камергеру, адъютанту императора, столь близкому к самым высшим кругам петербургского двора и света. Но Саша Рибопьер выказал весь свой такт и раннюю привычку, как бы инстинкт, к различению людей, проявил полное уменье найтись при всех обстоятельствах. Единственная уязвимая сторона его был дядька Дитрих, которого он, наконец, возненавидел всей душой. Неизменное появление вслед за юношей огородного этого пугала всюду вызывало вопрос шепотом: