Павел I
Шрифт:
— Каким? Ты вчера с Лопухиной вальс танцевал?
— Танцевал.
— Ну, вот! А знаешь ли ты, что в это время государь тайно стоял за ширмами и все видел?
— Не знаю. Но что же мог видеть государь? И чем быть недоволен? Ведь он мне сам приказал всегда с княжной вальс танцевать?
— Приказал. А как ты ее держал?
Рибопьер ударил себя по лбу и побледнел, как полотно.
— Я пропал! — вскричал он.
— А-а-а! Теперь вспомнил!? Ты княжну по-модному держал за талию обеими руками, она же свои ручки кинула тебе на плечи, и вы смотрели друг другу в глаза! А государь все это видел и… произвел тебя в камергеры и посылает кавалером посольства в Вену! Благодари же Создателя и милосердие его величества!
Ростопчин рассмеялся. Через силу улыбнулся и Саша Рибопьер.
— Не то ли печалит тебя, — сказал министр, — что тебе уже не придется глядеть в черные глазки милой танцорки? Э, брат, в Вене заглянешь в такие очи, что все прочие забудешь!
— Граф, вы заблуждаетесь, — важно отвечал мальчик. — Княжна мой друг, это правда. Но и только. Никакой нежнейшей связи между нами нет. Подлинно, однако, предстоит мне разлука с той, перед которой благоговею, на которую едва смею поднять взор, за которую рад бы умереть! Она недоступна, она слишком высока для меня. Но забыть ее… Нет! Никакие красавицы Вены не изгладят ее царственного образа из моего воображения и сердца! Ей одной я буду предан до гроба! Но это тайна и… она умрет в груди моей! — пылко воскликнул камергер.
— Не буду выпытывать сей тайны! — смеясь сказал Ростопчин. — И если красавица твоя слишком еще высока для тебя, то, надеюсь, за пребывание в Вене ты подрастешь и разница между вами будет уже не столь разительна. Но полно болтать глупости. У тебя три дня сроку. Сообщи отцу и потом приготовляйся. Сейчас я еще покончу с бумагами и с некоторыми посетителями. Ты же ступай в столовую и прикажи подать тебе покушать. Да в салоне на клавесине лежит флейта и новый романс. Можешь его просвистать под сурдину. Когда кончу дела, поеду с тобой к канцлеру князю Безбородко. Пусть благословит нового камергера и кавалера посольства! Ступай!.. Постой, впрочем. Ты не один поедешь. Император приказал состоять при тебе дядькой Дитриху, знаешь? Старый копченый немец, кавалерийский офицер.
— Как! Неужели же я в Вене буду расхаживать с дядькой? — сказал удивленный Саша Рибопьер.
— Непременно. По высочайшему повелению сей дядька Дитрих имеет тебя всюду сопровождать, чиня смотрение прилежное за твоим поведением и о сем постоянно рапортуя государю императору, — отвечал граф Ростопчин.
— Но ведь это ужасно! — сказал совершенно обескураженный камергер. — Я, камергер и кавалер посольства и вдруг дядька, как у мальчика!
— Такова есть воля монаршая! — важно склоняя голову, сказал Ростопчин.
— Но это ни на что не похоже! Все надо мной будут смеяться… Все дамы. Это ужасно! Кавалер посольства, камергер и., сзади дядька! И представьте долговязую, плохо бритую фигуру старого Дон Кихота, пропитанного скверным кнастером, с длинным носом… Ведь Дитриху сто лет… Ах, какое свинство! — чуть не плакал опять бедный камергер.
— Ну, мне некогда с тобой разговаривать дальше, — перебил строго граф Ростопчин. — Иди завтракай. А потом к Безбородке.
— Я не хочу завтракать! — крикнул Саша, убежал в соседний салон, бросился как был с ключом на софу ничком и, зарыв лицо в подушку, горько разрыдался.
II. Сарданапалова бомба с эпикуровым соусом
Поплакав, камергер успокоился и вдруг почувствовал аппетит. Приказал подать завтрак, вспомнив наставление Ростопчина, и даже затем посвистал на флейте от скуки, пока граф, наконец, покончил с самонужнейшими делами и сел с ним в карету У канцлера они проведены были немедленно в богатейшую галерею картин, антиков и разных художественных, редкостных и драгоценных вещей.
Там канцлер князь Безбородко занят был в кругу близких приятелей, высоких ценителей искусства — развенчанного польского короля Станислава-Августа Понятовского и художника Тончи рассматриванием планов нового своего дома, предполагаемого к постройке в Москве, представленных на одобрение князя архитектором итальянцем Джиакомо Гваренги.
Огромная голова князя на огромном туловище поражала лепкой черепа и широкого лба. Он сидел, положив толстую ногу в чулках на толстое колено другой ноги. Жирный, огромный мопс, имевший некоторое сходство с хозяином и тоже с чрезвычайно умным выражением безобразной своей морды, неподвижно сидел у подножки кресла.
— Здоров будь, граф, — приветствовал канцлер низко кланявшегося Ростопчина. — А шо-с за птица с тобой? — продолжал он со своим малороссийским акцентом.
Ростопчин представил камергера, доложив канцлеру, что государю благоугодно отправить его кавалером нашего посольства в Вену, и что он почел долгом явиться, дабы получить руководящие для себя указания.
Князь уставил широкий лоб и огромные глаза свои на мальчика, сохраняя глубочайшую серьезность, и как бы оценивал будущее стоявшего» перед ним кавалера.
— Да, да, то як же, слышав про хлопца, слышав! Подождите, одначе, тут архитектор рассказывает. Новый дом задумал строить в Москве.
— И нынешний московский ваш дворец — несравненное произведение вкуса, — сказал Понятовский.
Польский король был известнейший любитель и лучший знаток изящного своего времени.
— Да, граф, — обращаясь к Ростопчину, продолжал король, — во всей Европе не найдется другого подобного ему в пышности и убранстве. Особенно прекрасны бронзы, ковры и стулья. Если взять на сравнение Сен-Клу, то смело скажу, в московском дворце князя и более пышности, и более вкуса. Золотая резьба работана в Вене — верх совершенства! Лучшие бронзы куплены у французских эмигрантов. Не могу забыть особенно парадный буфет в обеденной зале и множество прекрасных сосудов, золотых и коралловых, на уступах оного. Обои чрезвычайно богаты! Китайские мебели прекрасны!
И старый король принялся описывать обед, которым угостил его канцлер, перечисляя все кушанья, с подробностью останавливаясь на их достоинствах и на совершенствах сервировки.
— Чрезвычайная пышность! — восклицал король. — Воображение повара, который, между прочим, приготовил и славную Сарданапалову бомбу с эпикуровым соусом, изобретенную кухмистером Фридриха Великого, истощило все свое богатство! Везде курились драгоценнейшие благовония и все десертные блюда покрыты были хрустальными колоколами с прекрасными фигурами!
Безбородко наклонил огромное ухо и толстую щеку в сторону Понятовского, но лицо его сохраняло то же величавое глубокомыслие и невозможно было угадать, доставляют ли ему удовольствие похвалы короля.
— Сарданапалова бомба с эпикуровым соусом! — сказал художник Тончи. — Я предпочитаю печеный картофель с солью.
— А я — цыбулю печеную, — вдруг вымолвил Безбородко и обратился к Гваренги.
Архитектор стал продолжать объяснение планов, огромные свитки которых лежали перед канцлером на малахитовом круглом столе.