Павел Третьяков
Шрифт:
Наконец, в руках Павла Михайловича то и дело мелькала кисть реставратора. Он промывал полотна от загрязнений, покрывал их лаком, заделывал трещины и прорывы холста.
В.П. Зилоти пишет: «... рядом с кабинетом, под столовой, находилась угловая комната, завешанная и заставленная, как и две следующие, выходившие окнами в сад, — картинами в рамах и просто “полотнами”, которые Павел Михайлович мыл и реставрировал »754. В иных случаях Третьяков не просто реставрировал, он «доводил до ума » те холсты, которые, как ему казалось, не доработал художник. Так случилось, к примеру, с портретом того же Л.Н. Толстого кисти И.Е. Репина. Ценя талант Репина, Третьяков не позволял ему поправлять собственные картины: порой поправка выливалась в переделывание значительной части полотна. «... Репин был художник размашистый, широкий. Ему ничего не стоило вместо того, чтобы поправить какое-нибудь небольшое место на картине, переписать гораздо больше. И переписывал он, как говорили знатоки, иногда и к худшему»755. После одного инцидента, когда Репин при
Будто он из бани! — недовольно говорил Павел Михайлович.
И все допрашивал нас:
Вы видели Толстого. Не такой же у него румяный лоб?
Да, — говорим, — лоб не такой румяный.
Ну вот, и мне так кажется. Придется исправить.
Сказать Илье Ефимовичу? — спросил я.
Ни в коем случае! Он все перекрасит и, может быть, сделает хуже.
Ходил он вокруг портрета с месяц и, наконец, однажды приказывает мне:
Принесите-ка краски, масляные и акварельные.
У меня всегда имелся ассортимент красок. Несу палитру, Третьяков берет самую маленькую кисточку и начинает убавлять красноту на портрете Толстого. Румянец на лбу был залессиро- ван. Так портрет и остался, поправленный Третьяковым»756.
Павел Михайлович, таким образом, не ограничивался ролью простого коллекционера картин. Он проникал в тайны создания художественных произведений и тем самым научался понимать их глубже и точнее, нежели любой другой собиратель.
Искусство было для Третьякова тем идеальным миром, который выше и лучше здешнего, земного. Мир искусства — это мир... полного, яркого, законченного совершенства. Тонкий художественный вкус, тяга к красоте проявились в будущем меценате еще с детства: в любви к гармонии образов, к завершенности композиции, к хитросплетению деталей. Позднее эта тяга обрела более оконченные формы, тесно связавшись с миром живописи. Вселенная живописных форм звала к себе Третьякова — не напрасно в зрелом возрасте он будет размышлять вместе с художниками как над отдельными полотнами, так и над развитием русского искусства в целом, а то и брать в руки кисть и палитру. У Павла Михайловича, безусловно, был художественный талант. Волшебство кисти не просто притягивало Третьякова, оно манило потомственного купца сделаться одним из творцов художественного пространства. Оно заставляло его стать сопричастным этому миру.
Но...
Все же Павел Михайлович был человеком долга. Он родился купцом и вместе с образованием получил от родителей определенную жизненную программу, которую обязан был выполнять. Он не то что не умел, он не мог отказаться от ее выполнения: после смерти отца на нем, как на старшем мужчине в семье, лежала ответственность за четырех женщин: следовало устроить им благополучное будущее. Позднее, женившись, Павел Михайлович обрел долг иного рода — семейное счастье, которое не может существовать без подпитки как душевной, так и материальной. Третьяков был купцом — и при всем желании не мог бы отказаться от купеческой ноши. Кроме того, Павел Михайлович прекрасно отдавал себе отчет: чтобы стать хорошим художником, нужно специальное образование, а получить его — дело долгое и обременительное во многих смыслах. Да и что толку, если даже получит! Освободиться от торговых дел он все равно не сможет, равно как и полноценно заниматься предпринимательской деятельностью одновременно с творчеством живописца. Положа руку на сердце, первое и второе можно совмещать лишь с очень большой натяжкой: одно, выполняемое в совершенстве, не позволит столь же совершенно проявлять себя в другом. Стать художником Третьяков не мог. В то же время... художественный мир тянул предпринимателя к себе, и тяга его была необоримой.
Павел Михайлович в результате долгих поисков нашел ту «сферу занятости», в которой ему удалось совместить предпринимательский и художественный миры, поскольку находилась на их стыке. Которая позволила ему воспарять, удовлетворяя его жажду художественного творчества. Которая стала его счастливым отдохновением от собственно торговых дел. Этим делом стало создание галереи живописных полотен.
Работа над созданием галереи не шла вразрез с внутренним чувством долга, не противоречила убеждениям, не мешала семейным делам. Она позволяла Павлу Михайловичу быть успешным в торговых, а затем промышленных делах — и вместе с тем погружаться в столь любимое им искусство. Галерея стала для Третьякова счастливой возможностью с головой окунуться в художественный мир, но при этом не потерять репутацию делового человека и не повредить семейному делу. Галерея была для него одновременно местом работы и отдыха. Кто знает, не хотел ли Третьяков для своей судьбы большего? Не был ли величайший русский галерист несостоявшимся великим русским художником? С другой стороны... Господь позволил ему войти в художественный мир, став блистательным галеристом, и... очень хорошо. Надо полагать, Павел Михайлович был Ему за это благодарен.
Павлу Михайловичу с его четкими принципами, а главное, с его любовью к гармонии было присуще остро развитое чутье настоящего. Черта эта, может быть, теснее прочих связана с тягой
Так, широко известна фраза из письма, которое еще в 1861 году Павел Михайлович писал другу, художнику А.Г. Го- равскому: «... об моем пейзаже я Вас покорнейше попрошу оставить его и вместо него написать мне когда-нибудь новый. Мне не нужно ни богатой природы, ни великолепной композиции, ни эффектного освещения, никаких чудес... Дайте мне хотя лужу грязную, да чтобы в ней правда была, поэзия, а поэзия во всем может быть, это дело художника»757. Не зря впоследствии одним из любимых художников Третьякова станет И.И. Левитан, о котором товарищи по учебе сообщали: «... пойдем мы всей компанией на этюды в окрестности Москвы, бродим, бродим и ничего не найдем интересного, а Левитан сядет у первой попавшейся лужицы и приносит домой прекрасный мотив для пейзажа, и вполне проработанный»758. И: «... Левитан был поэт русской природы, он был проникнут любовью к ней, она поглощала всю его чуткую душу»759. В творчестве Левитана в полной мере проявилась та поэзия, то настроение природы, которые Третьяков хотел увидеть запечатленными на полотне.
О том, насколько глубоко Третьяков чувствовал суть картины, понимал точность передачи в ней реальной жизни и вместе с тем — мощь чувства, заложенного в полотно художником, свидетельствуют письма В.В. Верещагина. В 1875 году художник писал Третьякову: «... я знаю, что Вас следует исключить из числа любителей и почитателей картинной мебели»760. Точный смысл, который Верещагин вкладывал в слова «любители картинной мебели», позволяет понять одно из его писем В.В. Стасову: «... все хотят утащить по картинке для пополнения своей модной мебели, что не подходит под мои намерения»761. Верещагин, таким образом, подразумевает, что Третьяков — настоящий ценитель искусства, которому важны художественная сила самой картины, та идея, которая в ней воплощена, и способы ее передачи, а отнюдь не цветовая гамма и общая сочетаемость с тем или иным интерьером. Тот же Верещагин в 1879 году говорит Павлу Михайловичу: «... Между праздничными (выделено в оригинале. — А.Ф.) картинами войны, которых Вы никогда не уважали и не желали, и картинами войны такой, какая она есть, разница громадная; и войны, как Вы хорошо знаете, разные: от войн Наполеона до тактических войн пруссаков»762.
Чутье настоящего помогало Третьякову угадывать художественные открытия там, где их никто, кроме него, еще не прозревал. Так, в 1890 году Павел Михайлович приобрел картину Нестерова «Видение отроку Варфоломею ». Приобрел, несмотря на яростные нападки на картину со стороны таких авторитетов, как В.В. Стасов и Г.Г. Мясоедов. Ныне это полотно считается одним из классических образцов русской живописи.
Кроме того, Третьяков обладал особым зрением, позволяющим ему распознавать таланты среди молодых живописцев.
«... Постоянно бывая на ученических выставках, — пишет Н.А. Мудрогель, — он знакомился с молодыми художниками еще на школьной скамье, покупал их ранние работы. У Левитана он купил несколько работ, когда тот еще был в школе живописи. И у многих покупал, совсем в те годы юных, у Архипова, Нестерова.
— А зачем вам такая слабая работа? — иногда упрекали Павла Михайловича опытные художники.
Особенно много разговоров вызвала первая купленная у Левитана работа... (“Осенний день. Сокольники”, 1879. — А.Ф.). Не всем эта вещь нравилась, но Третьяков отвечал, что если она сейчас не представляет особенного интереса, то он видит и чувствует, что в этом художнике есть талант. Так он часто говорил и про других начинающих художников. И действительно, через три-четыре года, глядишь, художник дает картину лучше. Третьяков покупал ее, заменял. Слабые вещи он дарил или знакомым, или провинциальным музеям... Третьяков, замечая молодого художника, потом уже всю жизнь не выпускал его из виду: переписывался с ним, навещал его, если он жил в Москве или в Петербурге, старался увидеть каждую его новую работу и приобретал все лучшее. Так, с первых шагов он следил за работами Нестерова, Малютина, Архипова, братьев Коровиных, Серова, С. Иванова и множества других»763. Мудрогелю вторит А. Рихау: Третьяков «... обладал редким даром угадывать в начинающих художниках будущих великих мастеров»764.
Можно было бы усомниться: действительно ли Третьяков чувствовал в художнике талант или «делал имя » молодому живописцу, беря его работы в прославленную галерею? Ведь если полотно оказалось в составе столь известного собрания, это само по себе повышает значимость автора. Дальнейшая судьба художников, отмеченных вниманием Павла Михайловича, показывает, что это сомнение напрасно. Левитан в наши дни — признанный мастер русского лирического пейзажа. «... В его лучших картинах изображено самое простое, но в этом простом и обычном отражена вся внутренняя красота, содержательность и поэтическое настроение», — писал о Левитане один из его современников, писатель Н.Д. Телешов765. В.М. Васнецов о картине Нестерова «Пустынник» писал художнице В.Д. Поленовой: «... такой серьезной и крупной картины я, по правде, не ожидал... Я было в свое время хотел предложить ему работу в соборе (неважную в денежном отношении) — копировать с моих эскизов на столбах фигуры изображенных святых русских, но теперь, увидевши такую самостоятельную и глубокую вещь, беру назад свое намерецйе — мне совестно предлагать ему несамостоятельную работу — он должен свое работать»766.