Печать Кейвана
Шрифт:
К месту ночевки Тогай-монгола наша троица подобралась, когда стемнело. Пролетев над покрытой молодой ярко-зеленой травой равниной, мы оставили дорогу позади. Дальше по ущелью вела хорошо набитая тропа. Вслед за Бахой, скачущим по тропе, я и Шан полетели над ручьем, держась его правого берега.
Полная луна, помогая нам, осветила небольшую каменистую поляну возле родника. Здесь, у подножия перевала, в верхней части поляны, четверо бандитов уже расселись у костра. Они переговаривались на монгольском, пили и ели из общего котла.
Для того чтобы оказаться за спинами сидящих, Бахе потребовалось
Вопли четырех глоток перекрывали треск пламени. Но еще громче прозвучал топот копыт коня пятого, вскочившего на лошадь в попытке улизнуть.
– За ним! – заорал я, показывая на тающее в облаке пыли и в лунном свете очертание беглеца.
Я и Шан бросились на ковре-самолете догонять быстро удаляющегося монгола. Он без передышки стегал лошадь и не преставал оглядываться через плечо, проверяя близость погони. Отдаю должное, монгол был умелый всадник, и конь нес его так, словно у него были не копыта, а крылья. Нам никак не удавалось настичь его на прямых участках дороги. Но тропа петляла, и я заметил, что на виражах он был менее маневрен, чем наш ковер. Поравнявшись с ним на одном из поворотов, я велел Шану управлять и подполз на край.
«Амх-х-хаш-ш-шакка!» – призвал я силу моего Тотема и ударил в спину монгола.
Мой удар выбил его из седла. Перекувырнувшись вверх ногами, он упал. Я спрыгнул с ковра и сам оказался верхом на его продолжающем мчаться коне. Однако, мой план удался наполовину: нога монгола застряла в стремени, и, ударяясь о камни, он волочился рядом с лошадью, несущейся галопом.
«Что ж, – усмехнулся я, решив не останавливаться, – пусть будет так. Такая казнь не хуже других».
Но монголу была уготована иная участь.
Каким-то невероятным образом его лошадь принесла меня на то самое место, где произошла трагедия и откуда мы несколько часов назад отправились на поиски монголов. Облака под нами струились в холодном лунном свете, а красные пятна засохшей крови на камнях стали черными.
Возле кривого орехового деревца я притормозил коня. Через минуту меня догнал Баха. Мы спешились и подошли к монголу, плененному собственным стременем. Оказалось, что подонок все еще жив несмотря на то, что его голова и тело превратились в кровавое месиво.
– Кара-никара шатаир-таир Тогай! – услышали мы.
Полная луна ярко освещала дорогу. Тот же самый карлик яккхи, что несколько часов назад разговаривал с Шаном, наблюдал за нами, отделившись от лунной тени дерева. Он показывал пальцем на стонущего монгола.
– Он говорит, что этот человек – тот самый, кого называли Тогай, – сказал Шан, зависнув на ковре над нашими головами. – Это именно он… Ну, в общем… Он виноват в смерти девушки…
Тогай выл, по его переломанному телу проходили судороги.
Баха посмотрел на меня. Его лицо не выражало никаких эмоций, словно он тоже умер здесь, на этой дороге, вместе со своей возлюбленной. Подумав мгновенье, он потер флягу на поясе, и его верный марид Дамадд с перевернутым лицом предстал перед нами.
– Слушаю и повинуюсь, повелитель. Приказывайте.
– Вырой в этой скале могилу, Дамадд.
– Слушаю и повинуюсь!
Перед нами выросла куча камней, а на обочине дороги возникла прямоугольная яма. Баха подошел к стонущему Тогаю, перерезал стремя. Истошно заорав, монгол грохнулся на землю и, корчась, попытался уползти. Баха пнул его в живот. Еще раз… Пинками сапог он толкал его к свежевырытой могиле.
– Дамадд!
– Что прикажете, мой повелитель?
Баха изо всех сил ударил по телу Тогая. Монгол взвыл и грохнулся в яму.
– Зарой эту свинью!
– Слушаю и повинуюсь!
Не в силах произнести ни слова, мы смотрели, как камни засыпают еще живого Тогая…
Когда все было кончено, Баха спросил меня:
– Ты все еще помнишь колдовство, которому учил тебя Аль-Мисри, о том, как оставить душу без покаяния?
– Да, друг.
– Так произнеси его прямо сейчас! И пусть эта свинья не знает покоя ни на том свете, ни на этом!
Я начал читать заклинание. И пока я произносил слова древней черной магии, холмик, выросший перед нами, не переставал шевелиться, а из земли под ним раздавались нечеловеческие стоны похороненного заживо насильника… Знаю, пройдут столетия, но камни на безымянной могиле живого мертвеца будут двигаться, и душераздирающие крики из-под них по ночам будут пугать запоздалых путников, проклинающих это место…
Но если бы этим можно было исправить то, что изменить нельзя…
А ведь я так и не узнал, какое на самом деле имя носила «звездоокая Шах-Набат», скромная девочка с черной косой, для которой была написана тысяча стихов. Я не успел обмолвиться с ней ни словом…
Плохой поэт сказал бы, что после этой ночи моя жизнь уже не была прежней. Равно как и жизнь двух моих друзей, двух свидетелей и соучастников казни.
А я был никчемным поэтом…
Баха ад-Дин исчез на месяц. Он появился в Голубом дворце за несколько дней до моего четырнадцатилетия.
Баха пришел проститься.
Где-то в далеких горах на юго-востоке, там, где природа беспощадна к человеку, где солнце и ветра иссушают землю, превращая ее в безжизненную пустыню, там, на высокогорьях Эльбурса, неприступная крепость Алух-амут на отвесном склоне приютила братство отшельников-ассасинов. Никакое присутствие женщин в общине не было дозволено. Братство жило в строгой аскезе под предводительством Горного Старца, жестокого и сурового магистра искусства убийства. Говорят, Старец настолько был силен в колдовстве, что мог заставить говорить отрубленную голову, раздваиваться и возрождаться из пепла. Ассасины провозглашали себя борцами за справедливость и не признавали никаких законов, кроме собственных. Они не брезговали никакими средствами умерщвления, в том числе и черной магией. Тренируя выносливость, сутками стоя на краю пропасти при жутком морозе, они учились умирать с улыбкой на губах и легко жертвовать собой. Только те, кому настолько безразлична собственная жизнь, что они могут, не задумываясь, убить себя, допускались в братство. Об этом нам рассказывал наставник Аль-Мисри.