Печенежские войны
Шрифт:
Волчий Хвост с поклоном ответил, что пошлёт в осаждённый город самых лучших гонцов.
— Пошли. А несчастного Стрифну… его голову, повелеваю похоронить по христианскому обычаю, — распорядился князь Владимир. — Да надобно переслать приличное денежное вознаграждение в Константинополь жёнке и детям василика. Как знать, не терпят ли они там нужду горькую. — Подошёл к раскрытому окну терема, долго смотрел, как за лесистыми холмами, на юго-запад от Киева, стлалось над Белгородом размытое ветрами светло-розовое облако пыли, смешанной с дымом печенежских костров.
Сквозь
Янко вошёл в воду и почувствовал, что кожа на спине стала подобна коже старой лягушки: сплошь в пупырышках. Пересилил противный озноб и, лёгши на спину — лишь нос над водой чуть виден, — бесшумно, словно опытный барс, уходящий от погони, поплыл вдоль крутого правого берега реки. Плыл, поглядывая то влево, на отблески печенежских костров над кустами, на самом верху обрыва, то вправо — на займище, отгороженное от реки цепью огней: оттуда огненные языки костров сновали по воде длинными отсветами.
Плыл Янко, о печенегах старался думать, а жутко было и от иной тревоги: «Не надумал бы шалить Водяной Дед да русалок на меня напускать! Вцепятся речные девы в платно, опутают ноги зелёными травами, и живым от них не уйти будет». Насторожился: шум какой-то послышался впереди, у самого берега. Не печенег ли коня поить привёл? Приметит — стрелой на дно опустит! Янко перевернулся в воде со спины на грудь и увидел, как Ирпень выталкивал из себя с кручи упавшее дерево, но корявая ветла упиралась в землю ветками и не уходила из воды, потому и серчал всегда спокойный Ирпень, преграду на пути встретив.
Перунов овраг с тёмным и мрачным чревом остался позади.
«Теперь на тот берег можно плыть, займище заирпеньское кончается», — решил Янко, когда костры скрылись за поворотом, и тихо приблизился к затаившемуся тёмному лесу. По илистому дну вышел к плохо различимому берегу. Черевья хлюпали, озноб сковал тело, едва ночной ветер коснулся его через мокрую одежду. Янко стащил через голову платно, а затем и ноговицы скинул, отжал их накрепко, а когда снова надел, стало немного теплее. Сделал несколько резких взмахов руками, согреваясь на ветру.
«Ладно и то, что по спине вода не бежит ручьём», — решил Янко и пошёл вдоль реки, чтобы затемно уйти как можно дальше от города.
Страшно без огня одинокому человеку в ночном лесу, но Янко страшился не зверя, а духов недобрых, нежити лютой и жадной на человеческую кровь. Кто знает: коренья из-под земли то и дело хватают за ноговицы или то цепляются своими костлявыми пальцами навы? Может, норовят живого к мёртвым уволочь? И кто это, пугая, вдруг лица коснулся? Отмахнулся Янко рукой, а оказалось — дерево разлапилось на пути. Потом споткнулся о что-то и упал бы, да руками успел за ствол схватиться. Пальцы тут же слиплись.
«И не разглядеть, что это, — Янко поднёс руку к носу, осторожно понюхал. — Пахучие слёзы старой сосны!» — попытался вытереть смолу о мокрые ноговицы, да только напрасно старался.
Вдруг чья-то злая и беспокойная душа, не погребённая по обычаям предков, над Янком заухала-запричитала, а потом пролетела так близко — едва не задела по лицу огромными крыльями. Отпрянул Янко влево и крест святой наложил на себя да в непроглядную чащобу головой нырнул, заклиная древних чуров [92] вступиться за родную кровь перед лесной нежитью.
92
Чуры — души предков.
— Чуры, спасите меня! Чуры, спасите меня от страшного! — шептал Янко, едва успевая оберегать голову от встречных веток и сучьев. Тут и шум по лесу прошёл: чуры ли прилетели биться с нечистой силой, родича спасая, сама ли чужая душа хищная прочь унеслась, но тихо стало вокруг, лишь шелест невидимых над головой листьев говорил успокоенному Янку, что лес жив и сам он жив, не тронули его чужеродные навы.
Шёл Янко, а дебри становились всё гуще и гуще, и уже пальца, казалось, некуда было просунуть, не то чтобы телу человеческому продраться. Тогда Янко вынул нож и стал рубить тонкие ветки, дорогу прокладывать себе. А уходить от реки не решался: как бы не заблудиться ночью в диком лесу заирпенья, не скоро потом выберешься.
Долго шёл так, радуясь, когда лес редел, огорчаясь, когда он становился бараньей шерсти подобен. И устал до дрожи в коленях, когда вышел на небольшую поляну близ берега реки. Осмотрелся.
Ночь уже належалась на лесистых холмах и собралась уползать на запад, почуяв, как солнце заворочалось на своём горячем ложе. По тому, что небо стало из чёрного тёмно-синим, а звёзды из белых перекрасились в голубые и замерцали, будто пламя лучины, перед тем как погаснуть, — понял Янко, что рассвет близок. Вот и вершины деревьев чётче обозначились, а потом кучевые облака тёмное платно сменили на серое, будто кто из них воду мутную отжал, просушивая.
Опустился Янко на трухлявую, упавшую от старости берёзу и ноги вытянул. Отдыхал и думал: как дальше путь держать? Идти ли левым берегом Ирпень-реки и так до Днепра, а дале через Вышгород пробираться в Киев? Это много безопаснее, но на четыре дня дольше. А Белгород ждёт, за частокол в сторону холмов над Днепром смотрит — голодному ведь и час за день станет!
— А если прямо через холмистую степь пуститься? — размышлял вслух Янко. Поднял голову посмотреть, какова облачность над Днепром, не ждать ли дождя себе в подмогу? Хороший дождь надёжно укрыл бы его от печенежских дозоров. Но туч не было, а из мягких и белых облаков какой теперь дождь?
За спиной застучал дятел, сначала несмело, словно опасаясь вызвать неудовольствие спящей пернатой братии, но потом, извещая, что день близок и пора птицам просыпаться, застучал громко и радостно. В ответ справа стрекотнула сорока, пробежал ветерок над заречным лесом, разогреваясь после сна.
— Буду ждать ночи да по балкам и кустистым ярам пойду, — решил Янко. — Там никакой дозор не приметит. Теперь же надо на тот берег перебраться, пока совсем не разогнало ветром туман над водой: какое-нито, да прикрытие беззащитному. На том берегу где-нибудь в зарослях и затаиться до вечера.