Печенежские войны
Шрифт:
— Куда он подался?
— Мати отрядила паробка к Святославу, — ответил тот.
— Проскочит?
— Должон. Вишь, малый-то ловкий, из обученных парубков Гуды, охранника Ольги-заступницы. А ты сам-то откудова будешь, не из немцев ли? Да и дружка твоя на наших девок несхожая.
Улеб пояснил погромче, чтобы расслышали в толчее и другие, косившиеся с подозрением:
— То одёжка на мне норманнская, довелось у них побывать не по собственному хотению. Сам я русский человек. Из уличей. А дева моя, верно, из греков, она душой с нами.
Глава XXIII
За годы странствий Твёрдой Руке не раз приходилось участвовать в битвах больших и малых. На суше, на море. Однако никогда ещё не испытывал он участи осаждённого.
В былых рассказах искушённых греков расписывались не столько шедшие на смерть или защищавшие жизнь люди, сколько чудовищные боевые машины: всевозможные тараны на колёсах, гигантские катапульты, метавшие тяжёлые ядра и каменные глыбы, способные разрушать любые твердыни, колоссальные передвижные башни с трубами, изрыгавшими огонь, и множество других сокрушающих сооружений.
Ничего подобного не было у печенегов.
Много дней кряду лавина за лавиной с громкими, дикими воплями накатывались они на столицу россов и вновь откатывались от неприступных её стен, оставляя убитых и раненых под градом сыпавшихся камней и брёвен.
Уже выступили деревянные срубы, на которых держался соп. Так часто набрасывались враги на него, на вал, что земля и калёная глина осыпались. Трупы скатывались по истерзанной насыпи в ров, и вся гробля наполнилась ими до краёв.
Снова и снова гнал Куря огузов на приступ. Его шатёр стоял в безопасном отдалении, на песчаном бугорке за болотом, через которое протянулась узкая гать. Зоркий глаз мог рассмотреть Чёрного рядом с каганским бунчуком, развевавшимся на длинном шесте.
Обороной руководил престарелый воевода Гуда. Он служил ещё покойному князю Игорю. Когда-то, давным-давно, Игорь, сын Рюрика, посылал его, Гуду, сватать Ольгу в Плескове. С той поры и остался Гуда при княгине.
Телом он дряхлый, умом же хоть куда. Расставил немногих своих ратников на помостах за заборолами, придал им всех мужчин, кто способен держать оружие, — вот и отражали нападения.
Одни ворота Киева выходили на север, другие, Лядские, на юг, а третьи, Золотые, на запад. Крепкие ворота. Башни-вежи по бокам выставлены за линию стены, позволяли осаждённым обстреливать недруга с флангов.
Но были ещё одни. Ложные. Они вели в ловушку, что называлась в просторечье «захап». Вот у этих-то ложных ворот и орудовал Улеб с горсткой храбрецов.
Только хлынут враги снизу, Улеб с молодцами давай тянуть за канаты, створы распахивать. Огузы вваливаются в образовавшуюся брешь, орут, машут саблями, а перед носом-то у них, непутёвых, глухая стена. И обратно нет хода: росичи захлопывали створы за их спинами. Печенеги в захапе, как в кармане. Хоть бей их сверху, хоть держи, точно в мышеловке.
Понял Куря, что не взять Киев с наскока, и решил покорить измором. Обложил плотным кольцом, ждёт.
В городе начался голод. Народу набилось много, коровёнок, что с собой привели, съели. Куры, гуси, хлебушко, мёд и квашеная капуста кончились. Мужики ремни варят, жуют. Бабы куда выносливей их, а и те пухнуть стали. Детишки охрипли от криков, мрут от живота. Колодцы до дна повыпили. Плохо дело.
Не тяготились сытые огузы осадой, напрочь осели стойбищем, точно в своей Степи. Киевские жрецы слабенько голосили на Перуновом капище посреди Красного двора, уповали на идолище:
— Творец всего сущего, сам себя породивший, накорми нас, защити нас и сохрани, пролей дождь.
Однажды оживились люди на валу, простёрли руки, указывая друг другу за реку. На далёком том берегу всколыхнулось пыльное марево.
— Претич!
— Воротился Претич из нижних застав!
— Вона подмога долгожданная!
Воспрянули духом. Сейчас начнётся сеча. Хоть и исхудали очень, а готовы ринуться с кольями да вилами, как только Претич переплывёт Днепр и поспешит на выручку.
Постукивая клюкой, взошла Ольга по крутым лавинкам на самую высокую башню Большого терема, с надеждой повела дальнозоркими очами в заречную синеву. Седая, хворая, еле душа в теле. С нею невестка, внучата Ярополк и Олег. И ещё внучек, сынок Малуши-ключницы, малолетний Владимир, любимец великой княгини.
Но что это Претич? Вышел к воде и ни шагу более. Стоит как пень. День миновал, второй, третий — недвижима его дружина. Что такое? Уж бранят его вслух и мысленно, нету мочи терпеть, ожидаючи, косит беспощадный мор ряды защитников города. Отчаялись, обступили княгиню:
— Мати, отворим ворота печенегам. Всё одно пропадать, коли Претич мешкает.
Всё припомнилось ей: и слава росского оружия, и невянущие песни о походах мужа и сына, и месть древлянам за гибель Игоря, и Олеговы щиты на вратах Царьграда, и её пребывание там, и свято хранимая честь родимого края.
— Нет, — ответила твёрдо. — Не пущу презренную Степь осквернять наш стол! Лучше голодная смерть, чем позорище!
Всколыхнулись головы, склонились. И опять побрели киевляне на вал сурово и молча, плечом к плечу. А к Ольге решительно приблизился незнакомый воин. Лицо открытое, смелое, простоволос, ступает легко, будто рысь, у бедра широкий меч. За ним прячется черноокая девушка в рваном розовом платьице. Это Улеб и Кифа. Он сказал:
— Я улич из Радогоща. Судьба привела к тебе. Сбегаю к Претичу. Что ему передать, мати?
— Что ж, попробуй. Призови его, бездельного, к долгу. Только не верится, чтобы удалось тебе проскочить через заслон печенегов.
— Авось перехитрю их, — сказал он. И добавил: — У меня к тебе просьба. Ежели со мной что случится, приюти мою жёнку, будь ей заступницей без меня. — Он подтолкнул вперёд Кифу, ничего не понимавшую, смущённую присутствием властной старухи с клюкой. — Это, матушка, ромейская дева, мой сердечный друг.