Печенежские войны
Шрифт:
Губы Кифы дрожали, когда она тихо спросила:
— Ты покидаешь меня? В чём же я провинилась?
— Пойми, Кифушка, я должен поскорее добраться до Киева. Нужно опередить степняков во что бы то ни стало, — сказал Улеб. — Поставлю на моноксил лёгкий парус, уключины, прихвачу всё необходимое и помчусь по морю и по реке. Моей родине грозит беда.
— А я?
— На корабле Анита ты в безопасности. Начнёте перевозить товары, как он мечтал, станешь богатой и счастливой. Не девичье это дело рисковать головой. Твоя страна далеко. Плыви с Анитом. Я не забуду ни красы твоей, ни доброты, ни весёлых песен.
Медленно скатились из-под густых и длинных её ресниц две крупные слезы, упали на розовую ткань шелковистого платья, словно капли росы на трепетный лепесток цветка из прекрасных садов Византии.
Смелому воину не страшны ни меч, ни копьё, ни вода, ни огонь, ни чёрт, ни дьявол. Страшны лишь девичьи слёзы.
Чтобы не видеть их, Улеб спешно взялся за дело. С помощью ятуков выволок лодку и споро оснастил её, как требовалось для долгого и опасного пути. Даже мачту с поперечиной приладил крепко, вёсла выстругал топором.
К шлему и перчаткам, уже лежавшим в моноксиле, прибавились щит, тугой лук с пучком стрел, черпак, мешочек с солью, кольчуга про запас и моток пеньковой верёвки. Всё.
Нет, не всё. Твёрдая Рука вспомнил, извлёк из корабельного тайника серебристый сосуд и бережно перенёс его на своё судёнышко. Теперь всё. Можно прощаться со всем на свете, что не имело отношения к родимой сторонушке.
— Бью челом до самой земли, — произнёс и низко поклонился друзьям и любимой, поклонился и печенегам-ятукам.
И вдруг, надо же, как гром среди ясного неба, раздался вопль Анита Непобедимого:
— Не позволю!!
Атлет прогромыхал ножищами по сходням, прыгнул с размаху к воде, к лодке, схватил сосуд, прижал к брюху, как зверь детёныша, и опять как заорёт:
— Не дам мидийский огонь в руки варваров! Сие святыня империи! Неприкосновенный огонь армии христиан! Тайна тайн!
Вороны, что примостились поодаль на трёх гранитных зубьях над зарослями бурьяна, панически взмыли в воздух, будто кто-то запустил в них камнем. Испуганно попятились печенеги. Парни на корабле скребли затылки: с одной стороны, им, недавним невольникам, начхать на святыню обидчиков, с другой — они считали Анита своим вызволителем и привыкли во всём его поддерживать. Но и Твёрдая Рука для них не чужой. Поскребли, почесали затылки и притворились глухими-незрячими, без них разберутся. Кифа же была слишком погружена в собственные страдания, чтобы отвлекаться на причуды мужчин. А на лукавых физиономиях «лютых разбойников» отражалось полнейшее равнодушие.
Улеб подошёл к Непобедимому и мягко сказал:
— Не срамись перед людьми, учитель, верни сосуд на место. Это подарок Велко чеканщика, побратима моего.
— Не смей посягать!
— Ах, Анит, осерчаю напоследок, жалеть будешь. Поклади, говорю, на место, не тронь чужого.
— Кому огонь чужой, мне? Отойди! — Атлет, выпятив брюхо вместе с серебристым сосудом, наступал на юношу. — Не такой Непобедимый, чтобы отдать в руки безбожников святая святых! Сокрушу!
— Вот незадача, — вздохнул Улеб, — какая оса тебя ужалила?.. — Но тут же добавил твёрдо: — Кабы попросил по-человечески, так, мол, и так, дай горящую жидкость, чтоб корабль защищать, уступил бы, а коль раскричался — не отдам огонь греков, хоть лопни.
Анит и сам почувствовал, что хватил через край. Росич пережил неволю, а с ней такие лишения, что имел сейчас право на трофеи побогаче этих. И он, никто другой, пришёл на помощь Аниту в трудный час. Остыл атлет. Подумал, подумал — вернулся к моноксилу, положил сосуд на место, выждал, когда стихнет всеобщий вздох облегчения, и громко изрёк:
— Я смиряюсь. Не империя наша сотворила мидийский огонь. Она взяла его у древних. Лучше бы вовсе не родиться ему, огню этому.
В том весь Анит, такой неровный характер, взрывной и отходчивый.
Солнце клонилось к закату. Море и раньше было довольно спокойным, а теперь и вовсе превратилось в синюю гладь, как застывшее стекло. Бултыхались, резвясь, шаловливые дельфины, вспугивали чаек, которые взлетали с криком и вновь опускались на воду отдохнуть. От дельфинов расходились круги, и чайки плавно покачивались, точно тополиный пух, на затихающих волнах.
— Мне пора, — сказал Улеб.
— Я с тобой! — Кифа розовой птицей порхнула в лодку.
— Нет, зорька ясная, нам в разные стороны.
— Не гони! Хочу с тобой хоть на край света!
— Образумься, глупенькая, впереди, на Днепре-Славуте, злые огузы, там страшно.
— Без тебя мне и в добром покое страшно. Без тебя я умру.
— Видно, судьба, — молвил Улеб, краснея от радости. И, чтобы скрыть от окружающих смущение, чуток пошумел вроде как для порядку: — Слёзы утри! Доколе ими глаза мутить! И впредь не рыдай! Смотри мне! — Он покашлял б кулак, покосился по сторонам, зарделся пуще прежнего. Кликнул мальчишек: — Эй, разбойнички лютые, бросьте-ка нам… с невестушкой ещё один щит!
— Удачи вам на Борисфене, ветра попутного. Господи, убери с их пути сатану, не допусти искушения духа и плоти, — грустно прокричал Анит, обнимая Улеба и Кифу, затем опять Кифу и ещё раз её, ещё.
Улеб прервал его молитву и объятья смехом:
— Будет, будет тебе, Анитушка! И когда успел снова стать таким набожным?
— Сам лба не перекрестишь, ангела моего разохотил, так позволь хоть мне помолиться за вас на дорогу. Навсегда расстаёмся.
— Тебе тоже плыть, за себя и молись.
— Я остаюсь, — заявил Анит, — не допущу, чтобы чудище всё испортило.
— Кто? Что?
— Твой Маман не сумеет научить их воинскому делу. Это сделаю я. Превращу несчастных земледельцев в настоящее войско, не будь я Анит Непобедимый, великий наставник бойцов!
— Ого! Вот такая речь мне по нраву! — возрадовался юноша. — А как же корабль и товары?
— Обучу их сражаться на славу, — сказал атлет, — тогда стану купцом. Впрочем… не быть мне торговцем, мой мальчик, мне палестра нужна. Всё равно вернусь в столицу, как не станет Фоки. Василевсы не вечны…