Печенежские войны
Шрифт:
Вбежал Акакий, подал чашу. Она утолила жажду и сказала:
— Хочу быть одна. Устала очень.
— Молчун, препроводи Марию в её опочивальню! — гаркнул динат слуге и, едва они удалились, взволнованно зашагал из угла в угол.
Не всё складывалось у дината так гладко, как ожидалось и как сулил монах Дроктон ещё в Константинополе.
Правда, Калокир не мог пожаловаться на приём, оказанный ему в Андрианополе. И перед строем легионеров провели, и дворец приготовили ему видный, и охрану приставили. Однако все эти почести оказаны ему не самим Цимисхием, а его приспешниками. Иоанн Цимисхий незадолго до появления Калокира отбыл на Восток.
Калокир жаждал обещанного воинского железа. Надеялся, что, вероятно, эдикт о высоком его назначении огласит сам Иоанн Цимисхий по возвращении в Адрианополь.
Мысли об этом теснились в голове дината, когда он беспокойно вышагивал из угла в угол, оставшись в опустевшем после ухода Улии и Акакия верхнем зале Орлиного гнезда.
Скоро ли вернётся Иоанн Цимисхий, никто в Андрианополе не знал, ибо намерения его неведомы простым смертным и подотчётны только господу богу да разве его представителю на земле в лице патриарха Полиевкта.
Динат прекратил хождение взад-вперёд, остановился посреди зала, ощутив какую-то подозрительную смуту в груди. Молодой слуга ушёл с красавицей и до сих пор не кажет носа. Что такое? От этих лицемерных прислужников, мистиев, телохранителей, гребцов и прочих плебеев всего можно ожидать, только отвернись. Ещё свежа в памяти история с Лисом и Велко.
Схватив со стола увесистый пестик, Калокир что есть силы принялся колотить им в бронзовое било, и, наверно, далеко за пределами Орлиного гнезда был слышен этот резкий, требовательный гул. Стражи очумело сбежались на зов с обоих ярусов дворца. Прибежала вся челядь, вплоть до поварят, приведших под руки слепого массажиста. Акакий, как и положено ему, явился первым.
Калокир отослал всех лишних небрежным «Псс!», сам притворил за ними дверь и грозно обернулся к Акакию:
— Что Мария?
— Должно быть, отошла ко сну с дороги. Я проводил её, как ты велел, сюда вернулся, но не посмел войти, поскольку ты, мудрейший, сам с собою говорил о чём-то, надо думать, очень важном. Ничтожному не следует вторгаться в мысли высших. Ведь ежели, к примеру, взять мой куриный ум да заглянуть…
— Уймись! — оборвал динат болтливого слугу.
— Молчу, мой светоч. Раз господин велит, я проглочу язык. Ведь ежели замешкается кто…
— …или болтать начнёт без меры, — подхватил динат, ловя Акакия за шиворот, — я с ним проделываю это! — И Калокир так стукнул слугу лбом о подоконник, что тот сразу остыл и захныкал, ощупывая вскочившую шишку.
Динат же с удивлением разглядывал вмятину на подоконнике. Сказал:
— Достаточно ли почтительным ты был в пути со своей госпожой?
— О да! Я зорко охранял её. Весь наш отряд плотно её окружил… заботой.
— Какие новости ещё привёз из Фессалии? Что Блуд?
— Смирился, отпустил Марию, хоть и скрипел зубами. Я и сейчас ломаю голову, за что Блуд так невзлюбил моего доброго господина? Ведь ежели, к приме…
— Опять?
— Нет, нет, бесподобный! Я хотел сказать, что, если разобраться, ему подобает молиться на тебя. Не в собственном кастроне ест, пьёт и спит, а в твоём.
— Ты прав, Молчун, — со вздохом молвил Калокир, милостиво кладя унизанную перстнями руку на плечо слуги. — Однако недолго осталось ему праздновать. Настанет срок, и его повешу за ноги, как того булгарина.
— Булгарин? А-а, Велко из Расы. — Акакий беспрестанно трогал, щупал, измерял шишку на лбу с таким сосредоточенным видом, будто собирался подарить человечеству научный трактат о возникновении лиловых выпуклостей на головах людей под воздействием твёрдых подоконников и непрерывном росте оных. — Выходит, от тебя скрыли правду.
— Скрыли? Что именно?
— Правду о том булгарине, который похитил Марию, а ты, великодушный, приказал повесить его за это вниз головой на стене фиссалийского укрепления.
— Его не повесили?!
— Живой и невредимый, — сказал Акакий.
— Глупец! Я самолично наблюдал, как люди Блуда вздёрнули его за ноги.
— Я, господин, тогда там не был и ничего не видел. Ведь ежели, к примеру, вспомнить, что я только теперь побывал в Фессалии, как же я мог видеть? Но я слышал об этом своими ушами двадцать дней назад. Булгарин Велко жив.
— Кто смеет утверждать подобное?
— Не помню точно… кажется, какой-то лучник. Случайный разговор. Так, между прочим.
— И что же он сказал, тот лучник?
— Божился, будто было так. Его, булгарина, подвесили, но он не стал кричать и каяться и не взмолился. Все вскоре разошлись. Ведь ежели, к примеру, рассудить, кому охота созерцать молчащего на пытке? Ты тоже на него махнул рукой, оставил воронам и удалился, чтобы запереть беглянку в башне. И задержался там. А стража со стены заметила, как набежали снизу пастухи, на брёвнах прошмыгнули через озеро и мигом выкрали булгарина. Их старшина, овечий мистий, перерезал верёвку. Охранники опомниться не успели, они уже обратно по воде. Тогда, боясь твоего гнева, стражники подвесили на место Велко чучело из мешка с травой. Ты глянул издали и не обнаружил подлога. Ведь ежели, к примеру, вспомнить, был вечер. А утром тебе сказали, что к трупу привязали камень и утопили. Булгарин больше не занимал тебя, ты думал о Марии. Вот что я слышал.
Калокир стоял некоторое время с открытым ртом. Акакий переминался с ноги на ногу, прикидывая, то ли дать стрекача, то ли остаться и посмотреть, хватит ли хозяина удар. Но динат пришёл в себя, проронил:
— Да, припоминаю, так было…
— Конечно, господин, они там, все преступные бездельники и дармоеды, не то что я!
— Заклевали б их вороны! — вскричал Калокир. — Теперь всё прояснилось. А я ведь смирился с исчезновением пастухов. Лишь бы овцы не пропали. Мистий не раб и не парик [42] . Как всякий наёмный, он волен уйти, если хочет. Я даже возрадовался тогда, ведь ежели, к приме… Тьфу! — Калокир схватил железный пестик со стола, где стояло сигнальное било, и швырнул его в Акакия. — В зубах навязло! Ещё раз услышу твоё «ведь ежели», задушу!
42
Парики — бесправные крестьяне, часто из бывших мелких землевладельцев, у которых динаты отбирали наделы и принуждали работать на себя, закрепощая их.
Проворный слуга увернулся и завопил:
— Не буду! Никогда! Помилуй!
— Смотри, Молчун, — предупредил Калокир и устало опустился на мраморную скамейку, привалившись к подлокотнику в виде львёнка с замысловато скрюченным хвостом. — О чём я говорил?
— Осмелюсь напомнить, ты, драгоценный, обрадовался, когда узнал, что пастухи исчезли.
— Да. Они тем самым добровольно отреклись от воздаяния за труд на пастбище.
— Воры! Бежали с твоим рабом! — фальшиво возмущался Акакий.