Печора
Шрифт:
— Ты Геру так?!
— А как иначе! Ты думаешь, я не понимаю ничего! Это ты ничего не понимаешь! Ты задурманен своими протопопами и детей дурачишь! Я развращена, думаешь, чем?! Только одним: ранним чтением непозволительной литературы.
— Мопассан, Золя? Алина рассмеялась:
— Знаток душ человеческих. Мопассан и Золя — это самая невинная литература. Мне с детства подсовывали другие книжки: Достоевский и Метерлинк, Цветаева и Мережковский, Скиталец и Арцыбашев — вот где раннеё растление…
— Ты сумасшедшая…
— Ничего я не сумасшедшая. В моей душе, когда еще она не окрепла, все было перевернуто, все вверх дном, представь себе, вырыли колодец, и
— И кто же тебя больше всего растлил?
— Представь себе, твой любимый Федор Михайлович!
— Ты рехнулась!
— Ничуть! Ты подумай да взвесь. Весь он сам, весь его облик до конца развратен, до конца преступен, все его желания, все его безудержные помыслы, нес его крайности — женщины, деньги, игры — все готов продать, все готов поставить на карту, чтобы один миг прочувствовать в этой жизни, и наслаждения его безудержные, представь себе, оттого, что он сознает, что по-дьявольски морочит всем голову, что, выступая против бесовских начал, сам становится великим бесом… Ты думаешь, откуда взялся его Ставрогин? Это он сам. Это известный факт — он насиловал одиннадцатилетних девочек.
По мере того как она говорила, в душе моей становилось все холоднеё и холоднеё.
— Что ты несешь? — робко прошептал я.
— Общеизвестное, — ответила Алина. — Типичный мелкобуржуазный контрик. Все наиграно: и христианская любовь, к призывы к безоглядному самопожертвованию, и всепрощение, и культ страданий! Чепуха на постном масле!
Я слушал и не протестовал больше. Она говорила расхожие слова, произносила общеизвестные оценки. Я только все больше и больше отдалялся от неё. Так могли говорить Чаркин или Иван с Марьей, но она, Алина? — не верилось.
И Алина будто поняла, что говорит не то, вдруг стала высказывать прямо противоположное:
— А как я любила Достоевского, как любила в тихие вечера сидеть и читать «Неточку Незванову»! Как я плакала, когда читала!.. Плакала, потому что он про мою. жизнь все написал, написал как есть, со всеми острыми окончаниями, со всеми несчастьями, смертями…
— Ты несчастна?
— Я не могу понять одного. Ты на самом деле идиот или рядишься под идиота! — Это она сказала совсем злобно.
Я молчал. Не знал, как поступить: обидеться, или прикинуться этаким бравым весельчаком, или ответить грубостью.
— Прости меня, пожалуйста, — сказала Алина. — Хочешь чаю? — Я совсем не могу понять, какая ты…
— Вот это и хорошо… Послушай, ты правду мне сказал?
— Насчет Нины? Правду. Нет у меня с ней романа! И никогда не будет!
— И все-таки я поступила нехорошо.
— Ты поступила прекрасно.
— А хочешь правду? Только дай слово, что ты не воспользуешься ею!
— Даю слово.
— Когда я приехала в эту гнусную дыру и когда меня определили на постой к Нине, а ты целый месяц на картошке с ребятами был, так вот она о тебе все уши прожужжала. Я уже, не зная тебя, была влюблена. Я помнила все твои слова, все твои мысли, я думала про себя: «Как же так случилось, что я позже Нины приехала сюда и она захватила его?» Я думала: «Это же тот человек, которого я всю жизнь жду». И спрашивала у Нины: «А он тебя любит?» А она говорила: «Я ему нравлюсь». А я допытывалась: «Он тебе сказал об этом?» А она: «Я с ним на эту тему не. говорила». И я спрашивала: «Ну откуда ты знаешь, что он к тебе хорошо относится?» А она: «Я вижу это». И потом взяла с меня слово, чтобы я никогда с тобой не кокетничала. И я дала ей слово. И когда мы в первый раз встретились, помнишь, это было в учительской, мы с Ниной сидели на диване, а ты вошел и сел напротив, и когда ты мимо прошел, то по мне — как волна прошла, и Нина посмотрела в мою сторону и все поняла, и я в её глазах прочла такие слова: «Ты. же мне поклялась».
Ты помнишь, как я тебе тогда нагрубила? Я просто не владела собой, и еще я грубила, чтобы угодить Нине. Господи, как мне было больно тогда, когда вырвались у меня эти мерзкие слова: «А вы, оказывается, пошляк». И я хотела извиниться, но прозвенел звонок и ты выбежал из учительской. И я весь вечер ждала, когда у тебя закончится репетиция, и хотела тебе сказать, очень просто сказать: «Ради бога, извини-. те меня, я так не думаю, вы, должно быть, хороший человек, а я дрянная женщина…» Но пришла Нина и увела меня. А что делалось со мною, когда мы собирались на вечеринку! Нина меня весь день терроризировала и распределяла роли. Мне она и Геру и Толю отдавала. — Алина вдруг — расхохоталась. — А здорово я умею дурачить?!
Я пожал плечами:
— Может быть, и здорово…
Я пристально всматривался в её одухотворенное лицо и понимал, что сейчас она меня ну никак не дурачит. И вдруг одна догадка пронзила мой мозг, я еще пристальнеё всмотрелся в её зрачки — теперь они напоминали хризолит чистейшей огранки: светились и переливались, как и положено переливаться драгоценному камню в такой волшебно-изумительной оправе, — и мне пришла в голову мысль^о том, что Алина непременно должна иметь прямое отношение ко всем происшедшим событиям, ибо я это уже давно установил: все в этом мире повязано, все в этом мире закольцовано, и каждое — звено цепи, будучи, абсолютно целым и завершенным, все же нанизано на другие кольца, отчего цепь получается — а значит, и общая связь между судьбами.
— Я тебе сейчас одну вещь скажу, такую, что ты обалдеёшь совсем…
— Ты считаешь, что я еще не обалдел?
— Нет-нет, это совсем другое…
— Ну скажи…
— А знаешь, что я по матери Морозова? Не поверишь ведь?
И Алина набросилась на меня вдруг с такими радостными воплями, с такими быстрыми, и смеющимися, и расплескивающимися, и ослепительно щедрыми поцелуями, что я, весь в один миг съежился, и так радостно стало у меня на душе, что я едва не расплакался от счастья.
Нутром я чуял, что наши отношения обречены, что все закончено и в этом ослепительном приступе её счастья есть горечь, есть какая-то надтреснутая прощальность. И мне хотелось не знать, не помнить, не ведать и об этой надтреснутости, и о холодности в душе, и о том, что сердце мое что-то не принимает в ней, протестует против неё. Хотелось, чтобы любовь продолжилась, чтобы разрослась, чтобы была тем единственным чувством, какое вспыхнуло тогда в автобусе, жаром обдало в тот памятный морозный вечер.
Хотелось верить в то, что её щедрая душа, все её несметные богатства души принадлежат мне или, по крайней мере, должны принадлежать.
— Я еще тебе одну штуку могу сказать, и такую, что твое сердце не выдержит. Я насторожился.
— Нет. Это потом. В другой раз. Нет, я сейчас скажу. Я решила. Сейчас решила. Мы уедем отсюда. Завтра же. Я знаю, тебе уже сделали предложение. Я поеду с тобой. Ты талантлив. Ты многого сможешь добиться. Я тебе помогу. Что же «ты молчишь? Не согласен?
— Оставить все. Бросить детей.