Педагогическая публицистика
Шрифт:
Я уважаю их усилия, сочувствую им, хотя, клянусь правдой и богом, стоит ли современная жизнь их отчаянных иногда борений с собой, их крестного пути к исправлению, их безнадежных, но упорно возобновляемых попыток?
Видя во мне образец совершенства, стремясь походить на меня, воспитателя, завоевать слово похвалы, поощрения, желая вознаградить меня за мои труды и оказанные им услуги — они наивно и с благодарностью настраиваются в мой тон справедливости, честности, долга. Бедолаги вы мои милые! Хочется, пожалуй, предостеречь: слишком не напрягайтесь. Если даже не говоришь этого, они чувствуют сами.
Образцовые исправительные учреждения дают немного больше половины излечений. А остальные? Что ж, идут в жизнь вооруженные воспоминаниями ясного детства, с ладанкой — изображением людей, которые им сочувствовали, не проклинали, не осуждали — благословили на крутой, извилистый, бурный и трудный жизненный путь. Полиции станет легче. Не отупели от наказаний, от них они уже давно успели оправиться, не окаменели в ненависти к человеку, не вынашивают мысли о мести.
Воришка, с которым легко договориться.
Открытое окно
Дети имеют в мою комнату свободный доступ. Заранее договорено: можно играть или говорить вполголоса, либо полная тишина. Для приема гостей у меня стульчик, креслице и маленький столик. Три окна вплотную друг к другу; среднее открыто; подоконники низко — тридцать см от пола. Ряд лет ежедневно я ставлю стульчик, креслице и столик подальше от открытого окна, а бывает, что и задвигаю их куда-нибудь в угол. И каждый вечер неизменно они стоят у открытого окна. Иногда я вижу, как их придвигают сразу, решительным движением, иногда приподнимают тихо, осторожно, почти украдкой. Чаще всего я не знаю, как это получилось. Я клал в разных местах иллюстрированные журналы, преграждал доступ к окну цветочными горшками. И меня радовало, как дети хитроумно обходят искушения и устраняют препятствия; открытое окно побеждает — даже когда ветер, даже когда дождь, когда холодно. Тропизм заставляет водоросли скучиваться там и сям, велит группироваться так, а не иначе — вверх и вниз, вплоть до кристаллизации, химического сродства, — велит картофельной ботве ползти по стенке погреба к зарешеченному окошку, — и тот же закон природы, вопреки людским запретам, направляет узника к окну, чтобы увидеть пространство.
Ребенку требуется движение, воздух, свет — я согласен, но и что-то еще. Пространство, чувство свободы — открытое окно.
У нас два двора: задний, окруженный стенами, и передний, менее удобный, который ценится выше. Тут теплее и светлее — согласен. Но не только это: ворота прямо на улицу. Чуть с ума не сходят, когда с улицы попадают в поле, тоска по реке. Ну а если море, чужие континенты, весь мир? Смешным показалось бы мне требование представить доказательства того, что многие гибнут в тюрьмах только потому, что у нас нет пароходов.
Заключение — это не просто изоляция вредных и преступных, а тяжелое наказание, независимо от той или иной пищи и режима. (…)
Мы субъективно оцениваем и осуждаем средневековые пытки. Нелегко было тогда поймать преступника Скрыться и убежать в леса или чужие страны, воспользоваться пожаром, суматохой, набегом, подкупить тюремную стражу — для сильных, отважных, предприимчивых — пустяковое дело. Надо было заточить, приковать цепями, четвертовать, сжигать на кострах, сажать на кол, сечь публично на площади. Иначе нельзя было, но ведь и это не помогало. А может быть, только на первый взгляд? Мы не знаем, сколько хищников погибало в лесах, горах, реках, сколько создавало новые отдаленные поселения. Разве Америка не была до недавнего времени убежищем для авантюристов и преступников всего старого света? Сегодня наиболее распространенное и одновременно наиболее тяжелое наказание — тюрьма.
Не знаю, какая система заключения в тюрьме: тесный карцер, одиночка, лишение прогулок, свиданий. На день, на неделю, на месяц. Качество и количество. Применяются ли, и в какой степени, эти наказания в исправительных учреждениях? Берется ли за образец тюрьма, или выработана собственная, более мягкая система? Ведь воспитатель должен стремиться достичь наиболее благоприятных результатов при минимальном нарушении прав человека.
В заключении, но открытое окно выходит на спортивную площадку. В заключении, но только на время еды. Окно закрыто, зарешечено, окно под потолком. Камера на первом этаже. Тюремный двор тесный или просторный. Газон, но только один.
В руководимой мной летней колонии свобода движения имела такие градации: 1. Право выходить из колонии без опеки. 2. Право выходить под опекой специально назначенного воспитанника
3. Право выходить на полянку за пределами колонии. 4. Право свободного передвижения в пределах всей колонии (пять моргов земли). 5. Право играть на участке данного надсмотрщика («арест»). 6. Изоляция на газоне под каштаном («клетка»). Если мы примем, что только незначительная часть детей с плохими наклонностями, и то случайно, попала в исправительные учреждения, а большинство, более опасные, болтаются на свободе, не целесообразнее ли дать им наиболее широкие льготы: отпуски, коллективные близкие и дальние прогулки, в горы, к морю, к озеру, в лес? Мы лучше узнаем детей именно тут, а не в заключении. Система наказаний и поощрений может быть построена единственно на дозировании свободы. Не кое-что, а логическая система, кодекс законов. Без ограничений открыты ворота, ограничения касаются только дней и часов, радиуса свободного движения (поездка по железной дороге, прогулка в соседний городок, в лес). И только как самая высокая степень наказания: запереть в комнате на короткое время. Известно, что организм в широких границах приспосабливается к условиям. Вероятно, бывают случаи, что заключенный привыкает к неволе, может ее даже полюбить. А если заключение как наказание перестанет действовать, что тогда?
Есть ли в исправительных учреждениях, даже находящихся в деревнях, летние колонии и лагеря? Меняются ли отдельные учреждения на какое-то время воспитанниками для смены впечатлений, знакомства с новыми условиями? Разве у детей из так называемых исправительных учреждений меньше прав увидеть Краков, Познань, Вильно, море, озера Сувальщизны? Увидеть угольные шахты, соляные копи, побывать в музеях, в кино, в театре? Если это даже взбудоражит, вызовет желание сбежать, не выльется ли это в усилия исправиться — в святой порыв? Отдельных детей — помещать в скаутские военизированные лагеря — показывать им нормальную интересную жизнь и развеять губительное убеждение, что они раз навсегда заклеймены, прокляты, прокаженные. Я хотел бы: 1. Знать, как это на самом деле. 2. Провести дискуссию с воспитателями наших интернатов для детей нравственно отягощенных.
Мое мнение: окно открыть, заставить цветочными горшками, по углам разложить приманки и внимательно следить, не будут ли дети, несмотря на препятствия и вопреки заманчивым соблазнам, именно в том направлении обращать тоскующие взгляды. Добавлю: если доставляет радость выпустить птицу из клетки, как же эта постоянная работа мысли: кого выпустить из тюрьмы — украсит воистину серый труд воспитателя.
Каста авторитетов
Есть в воспитательном деле узкая каста авторитетов. Книга: толстый том, лучше — два тома; ученое звание автора: директор, доктор, профессор. Немногочисленные избранники. Кроме того, огромная масса рядовых служащих — плебеи практической работы. Верхи и низы; между ними — пропасть. Здесь — цели, направления, лозунги, обобщения, там — кропотливый труд в вечной спешке. Гражданское, нравственное, религиозное воспитание; задачи и долг воспитателя; а рядом — живые люди, выбиваясь из сил, выполняют на свой страх и риск бесконечную, ответственную и сложную работу, которая не делается по шаблону. Труд, усилия, старания, хлопоты! И прежде всего бдительность. «Хорошо прожить день труднее, чем написать книгу». Целое состоит из деталей. Через выбитое стекло, порванное полотенце, больной зуб, отмороженный палец и ячмень на глазу; запрятанный ключ и стащенную книжку; хлеб, картофель и 50 г жиров; через тысячи слез, жалоб, обид и драк, чащу зла, вин и ошибок надо пробиться и сохранить ясность духа, чтобы успокаивать и смягчать, мирить и прощать, не разучиться улыбаться жизни и человеку.
Есть в юной человеческой жизни помощь и сочувствие, сожаление и тоска; есть и пугливая трепетная радость — наперекор сиротству, заброшенности, пренебрежению, попранию и унижению. Надо заметить — и не дать ей угаснуть — хотя бы искру, если нельзя раздуть пламя.
Что делать, спрашиваю я, чтобы аристократическую теорию сбратать с демократической воспитательной практикой, и как сделать первый шаг к сближению? Вы сегодня исключительно в кругу печатного слова — в библиотеке и в кабинете, мы — среди детей. В этом наше преимущество. Согласен, мы духовно опустились, обеднели, а может, и огрубели (ох, бывают редкие, исключительные минуты высоких чувств, светлого вдохновения, священного трепета — редкие и исключительные) — но нам лучше знать, не как вообще и везде, а как сегодня в нашей столовой, спальне, во дворе и в уборной. Как и что, если Юзек Франеку или Юзек да заодно с Франеком против правил внутреннего распорядка. Полное, братец мой, фиаско! Вижу, как ты смываешься с кипой бумаг под мышкой, и злой смех меня разбирает…