Пеликан. Месть замка Ратлин
Шрифт:
– Я скоро спущусь, – повторил юноша.
Граф Готье был верен своему слову, и уже через несколько минут серокожий наставник со своим воспитанником уже ехали в карете, запряженной гнедыми рысаками. Рене крутил в руках шляпу и неосторожно сломал перо.
«Не хочу» – пронеслось в голове Рене, когда карета остановилась, а одетый в бархатную курточку паж отворил скрипучую дверцу и подал руку. Пришлось пересилить себя.
Пугающий Тауэр, далекий и неприступный, сейчас гостеприимно открывался юному графу. Молодой именинник не смог бы описать то чувство, с которым он переступал порог королевского замка. «Волнение» или «трепет» не были даже блеклой тенью того, что творилось
От высоты потолков кружилась голова, и Рене, пока глядел вверх, круто запрокинув голову, едва не упал с ног. Все нутро обуял огонь, который жег и бросал в холод одновременно. Он слышал собственное сердцебиение, крепко схватившись за грудь.
– Ваша светлость пропустит танцы? – осведомился граф Эссекс, оправляя бордовый бархатный плащ на плечах юноши.
– Я тогда не смогу себе простить, – взбодрил сам себя юноша и поднял дрожащий взгляд.
Лицо Уолтера переняло эту бодрость, и, улыбнувшись, гордый покровитель проводил воспитанника в бальный зал. Музыка медленно плыла, и в дрожащем от огня воздухе плыли фигуры. Отблески бисера прятались в воздушных складках рукавов, воротников и юбок. Тихие разговоры и перешептывания скрывались белоснежными перчатками. Глаза разбегались, не поспевая за мерцающим великолепием.
Скользящие как лебеди на водной глади пары медленно останавливались, завершая фигуры, и сторонились главного прохода, образуя в центре продольного зала пустой коридор. Рене послушно следовал за своим покровителем. Ожидание и затишье. В эти мгновения граф Готье усомнился, сохранил ли он слух и не решило ли время взять короткую передышку, которую оно откладывало с момента сотворения мира, а может, и еще раньше.
Но все сомнения отпали, когда лорд с серебристыми волнами волос, в длинной накидке, обитой мехом, провозгласил явление самой Ее Величества королевы Елизаветы. Двери распахнулись, и все взоры разом опустились в пол. Так поначалу поступил и Рене, но первый порыв леденящего страха тут же был сметен сжигающим изнутри любопытством. От одного взгляда на владычицу отнялся голос, и граф немало перепугался, что так сталось с ним навсегда, но, будь у него второй шанс, он все равно бы поднял глаза, чтобы увидеть королеву. Она была пленительней самой яркой луны, какую суждено было видеть Рене. Облаченная в пышное платье, ее величество источала тонкий свет, видимый только самому чуткому взору. Ноздрей едва коснулась нотка лавандовой воды, которой были смочены огненно-рыжие волосы, в которых белели нити перламутровых жемчужин. На фоне бледной сухой кожи и платья, сотканного из лунного света, красно-рыжие волосы ее величества казались розой, распустившейся во время лютой белой зимы.
Рене забылся, и граф Эссекс даже подумать не мог, что его пугливый и застенчивый воспитанник выйдет прямо к королеве. Не думал об этом и сам юный граф – ноги сами вели его, охваченные сомнамбулическим приступом. Королева остановилась, приподняв брови, вернее, тот небольшой участок кожи, где они должны были находиться.
– Ваше величество, – тихо молвил Рене, склонившись в поклоне перед удивленной королевой и ее не менее удивленной свитой.
– Вы, должно быть, граф Рене Готье? – спросила Елизавета, подняв взгляд на подоспевшего графа Эссекса.
– Да, моя королева, – Уолтер изловчился поклониться, несмотря на больное колено.
Эссекс и королева обменялись взглядами, которые дали обоим больше, нежели могут вместить часы разговоров и годы переписок. Рене так и стоял, завороженный, представая пред Ее Величеством, стараясь запомнить каждый кристаллический излом на лоснящихся складках платья. Елизавета улыбнулась, подавая руку графу Готье.
– Рада видеть вас при своем дворе, юный граф, – произнесла королева.
Лишь когда Рене ехал с бала в особняк, до него дошло, что услышанные слова звучали так особенно по-родному тепло от того, что были сказаны на родном, французском языке. От этого открытия юноша схватился за сердце, в котором разливалось отрадное и беззаботное веселье, а с губ сорвался радостный смех. Уолтер Деверо, ехавший напротив, молча покосился на воспитанника и продолжил смотреть в окно, думая о своем.
Это было самое сокровенное, самое волнующее воспоминание на памяти Рене Готье и будет таковым всю его долгую жизнь. Он будет рассказывать о своем первом бале, о волшебном лунном ореоле вокруг королевы, о ее пламенных волосах и о жемчуге на ее украшениях и платье восьмилетнему сыну Уолтера, Роберту Деверо. Маленький Роберт, затаив дыхание, слушал эту историю снова и снова, и каждый раз как первый.
– Везунчик ты! – толкался Роберт.
Рене потирал шею и виновато отводил взгляд, будто бы и впрямь не достоин был того откровения, которое снизошло на него в тот миг, когда он предстал перед королевой.
– Говоришь, прекраснее, чем луна? – говорил Роберт, завалившись на диван, заложив руки себе под голову и болтая ногами. – И чем звезды?
– Намного прекраснее, – кивал Рене. – А я уж на ночное небо смотрю частенько. Нет таких слов, ни в одном языке, что мне довелось учить, таких слов, чтобы описать тебе, какова из себя Ее Величество.
– Ну и не дразнись! – сорвался Роберт, изъедаемый завистью.
Шли годы. Наступил август 1575 года. Дом Эссекса наполнился гостями и торжественными поздравлениями, несмотря на то гнусное безобразие, которое лилось с небес уже несколько дней подряд непроходимой стеной. В самом особняке гостеприимные слуги принимали плащи дорогих господ и развешивали на просушку подле огня.
Приглушенные разговоры тихо журчали в доме графа. Сам Уильям предпочел расположиться в одной из зал в компании своего близкого друга и соратника, Джона Норрейса, и своего сына, которому уже этой осенью исполнится десять лет. Разумеется, Рене находился подле наставника и с большим интересом слушал рассказы старших гостей. Молодой граф стоял у окна, скрестив руки на груди, завороженно глядя на стекло, по которому сползали потоки воды. Монотонный шум изредка разбавлялся ударами ветра по стеклам.
– Хоть глаз выколи! – вспоминал Джон Норрейс, сидя в глубоком кресле.
Этот тучный мужчина с желтоватой кожей с большой оживленностью и блеском в глазах поведывал всем присутствующим об одержанной победе.
– Темень стояла кромешная, и я думал, что угорю от копоти и жара факелов, – продолжал Норрейс, потирая толстую шею, будто бы эти воспоминания и впрямь вызвали приступ удушья. – Но мы выискали их всех. Ублюдки те еще, и прятаться умеют.
– Но я слышал, будто бы Макдонеллы сдались? – спросил Рене, чуть наклонив голову набок.
Взгляды присутствующих разом обратились на юношу. Уильям едва свел брови. Узловатые пальцы перестали поглаживать набалдашник трости. Быть может, не сорвись с уст Джона веселый смешок, тишина могла стать гнетущей.
– Ваше доверие к миру даже похвально, месье, – усмехнулся Джо. – Какие договоры можно вести с ирландцами? Конечно, эти загнанные в угол крысы были готовы клясться в чем угодно, чтобы сохранить свои жизни.
Рене поджал губы и перевел взгляд обратно на окно. Уильям заметил, как его воспитанник крепче обхватил себя.