Пепел к пеплу (сборник) -
Шрифт:
– Тогда почему вообще стали там играть? – не выдержала я, обидевшись на «старье».
Он пожал плечами.
– Это был мой шанс стать чуть более известным.
– Разве может быть свой шанс на чужих песнях? – ядовито спросила я.
– Я и свои пишу, – не обиделся Роу. – А еще мне, конечно, хотелось узнать все секреты группы, включая тайну смерти Санни и то, где же его все-таки похоронили.
– А зачем? – теперь настала моя очередь пожимать плечами. – Это должно быть интересно только родным и близким.
– Это очень возвышенный взгляд на вещи, – весело заметил Роу. – Но вот в газетах эта тема муссируется до
– И как, удалось приобщиться?
– Нет, – качнул головой Роу. – Хотя не потому, что я не пытался. А теперь уже все…
– Печально, – согласилась я тоном, подразумевающим прямо противоположное. – До свидания, мистер Роу.
– Вы еще зайдете? – вздохнул он якобы с огорчением.
– Я не ваш лечащий врач. До свидания, – наконец-то я вышла из его аккуратной одноместной палаты и плотно закрыла дверь.
И остаток рабочего дня я чувствовала себя злой, расстроенной и выбитой из колеи. Вопреки традициям, я ушла с работы раньше Эндрюса, а он остался. Ему хотелось самостоятельно проверить свою догадку, про которую он мне так ничего толком и не сказал, намекнув, что если он прав, это будет потрясающий сюрприз. А я торопилась на встречу с Пейдж, хотя и предчувствовала, что разговор пойдет на неприятные мне темы.
* * *
В маленькой кофейне-шоколаднице было довольно уютно: деревянные панели на стенах, выкрашенных в золотисто-коричневый цвет; кружевные занавески и широкие подоконники, уставленные поделками дам из клуба рукодельниц; крошечные круглые столики на двоих и витающий надо всем аромат кофе.
Я иногда чувствовала себя здесь словно внутри миленькой дамской шкатулочки, но шоколадные конфеты ручной работы в целом примиряли меня с кофейней.
Сегодня вместо цветов в вазах красовались сухие листья, обведенные по краям бронзовым контуром. Осень за низкими маленькими окнами кофейни безапелляционно объявила о своем наступлении холодным ветром и дождем, и я пожалела, что утром поленилась отыскать куртку. Из прикрученных почти под шепот динамиков вдруг раздался знакомый голос.
Ночь надевает фонари, как нитку бус,
Мне некуда спешить, и я пою свой блюз…
Под шорох листьев я пою свой блюз…
В округе ни души, в карманах ни гроша,
Но я пою свой блюз, и ночь так хороша…
Я невольно улыбнулась. Расслабленный ритм и вкрадчивое мурлыканье саксофона убеждали отпустить все сегодняшние эмоции, бросить их в реку и смотреть, как тихая темная вода уносит их прочь. И какая разница, где, как и отчего он умер; какая разница, что Тэйлор, Трой и иже с ними оказались редкостными ублюдками; пусть останется только великолепная музыка, которая придавала смысл простенькому тексту песни.
Пейдж влетела в кофейню, стряхивая капли с зонтика на всех, кто имел несчастье оказаться поблизости, и решительно направилась к столику, по дороге громко извиняясь за опоздание. Голос
К сожалению, я угадала: Пейдж хотела поговорить со мной про Аймона.
А я нет.
…Я обследовала Маркато по всем параметрам, которые только можно было придумать, и, пока он приходил ко мне в подвал, все шло относительно неплохо. Мы нашли несколько общих тем, в том числе и музыку Санни Эрла, Бенни Гудмена, Джина Крупы и Воэна Монро. Мне нравилось рассказывать о своей работе и видеть в глазах собеседника спокойный интерес, без привычного мне жадного болезненного любопытства, а его рассказы о кулинарных традициях и блюдах разных стран временами превращались в настоящую поэму в прозе.
Но затем я все-таки смогла определить, что происходит с Талантом Аймона. Вначале меня подвела привычка искать четкое анатомо-физиологическое основание любого процесса. Только убедившись в почти идеальном здоровье Аймона, я принялась искать другие пути к разгадке.
К правильному ответу меня подтолкнул божественный аромат сваренной для меня чашки кофе, чей вкус оказался посредственным, с вяжущей кислинкой, характерной для дешевых растворимых сортов. Но так просто не могло, не должно было быть, невзирая на плачевное состояние поварского Таланта Маркато… если только тот страдал не от эндокринных, аутоиммунных или онкологических заболеваний, а «всего лишь» от неправильного использования своего Таланта. Такие случаи уже были описаны – правда, только два за всю историю изучения.
Как только у меня появилась эта гипотеза, я стала замечать все новые и новые подтверждения ее правильности: от постоянного перерасхода специй в ресторане и высокой даже для повара чувствительности к запахам до неказистых и несуразных с точки зрения флориста, но очень ароматных букетов в его доме.
Когда я рассказала о своей догадке Аймону и посоветовала попробовать парфюмерное искусство вместо кулинарного, он, мягко говоря, расстроился. Если я была права, он впустую потратил многие годы жизни на сложнейшую учебу.
Сказать что-то утешительное тут было трудно, и я была не настолько уверена в своей теории, чтобы подгонять и наставить; но Аймон справился и сам. Спустя неделю он уехал на трехмесячные подготовительные курсы в Париж. Я подарила ему в дорогу книгу Зюскинда и думала, что больше его не увижу.
Но Аймон вернулся: сияющий, торжествующий и настолько переполненный благодарностью, что она буквально выплескивалась у него из ушей. И его Талант наконец расцвел в полную меру. Я даже не представляла, насколько она велика. С тех пор наши дружеские встречи стали просто невыносимы, и призрак смерти Колина Дэя быстро утратил свою власть. Я поймала себя на том, что во время наших бесед все время мысленно повторяю «терпение, терпение, терпи…»
Наконец я задала себе вопрос, а зачем терпеть? Ради чего? Если Аймон благодарен мне за своевременно найденный ответ, я не меньше благодарна ему за интересную загадку; сочтемся на этом и разойдемся. Тем более что вскоре ему предстояло заняться учебой всерьез и снова надолго уехать.
Я честно сказала ему об этом, прибавив, что он может полностью избыть свой долг благодарности, если составит для меня именные духи с запахом спирта, талька и формальдегида; но Аймон шутку не поддержал и до сих пор почему-то не уехал из Танвича.