Перебирая наши даты
Шрифт:
Прекрасно выступал Борис Чайковский.
Во втором отделении пели скверные песни на мои стихи.
Хорош один С. Никитин….
С радостью и грустью заметил, что не чувствую удовольствия от внешнего успеха….
Диалог в «Литгазете» с Кожиновым. Он энергичный, честолюбивый, ненавистник не по натуре, а по убеждению. Всегда ощущение от его высказываний, что за ними таится еще что-то — грубое, корыстное, тревожное и непрошибаемое. Все та же банальная палиевщина: чтобы идти вперед, надо оглянуться назад….
4.5.
Сегодня дочитывал прозу Л. К.
Последние две главы показались самому слабее, ленивее.
Г. Свирский пишет плохо, хотя и достоверно. Низок уровень мышления. Постоянное ощущение, что это «за себя», а не «за други своя».
Читал речи А. И. Он не пророк, а политик. Общество снова вернется к нему, ибо другого нет. Разочаровавшись в учителе жизни, поняв, что он не мессия, вновь полюбит в нем ум и силу.
6.5. Смоленский читал мои стихи в Музее Пушкина на Кропоткинской. Читает он рационально, стараясь выковырять изюм из сайки, не отдаваясь стиху. Видимо, по — своему любит меня, хотя и отдает дань моде.
Когда я вышел на поклоны, зал встал.
Я чуть не первый поэт среди московских «энтелектюэль». За это мне еще воздастся….
11.5. Приходила Агнесса. Сильный ум, как всегда, испорчен страхом и самобережением.
12.4. Был Игорь Померанцев. Ум и вкус в нем улучшаются. О форме рассуждает с оттенком провинциального преувеличения. Провинция всегда любит новые формы.
Хороший разговор.
13.5. Звонила Агнесса. «Волна и камень» произвела впечатление. «Так никто сейчас не пишет»….
15.5. …Слуцкий о книге Межирова: «Самолюбивая печаль, сочувствие самому себе».
16.5. «Разрядка», на которую надеялось общество, оказалась фикцией. Снова стал расти авторитет А. И., уже как политика. Его мысли не кажутся столь вздорными. Он, может быть, и есть политик.
17.5. Выступление в университете культуры на тему «Классика и современность».
После пустого и болтливого Марка Полякова пьяный Сергей Антонов говорит о загадочности «Повестей Белкина».
Таинственность и загадочность искусства — это модно. Вообще модно ничего не знать. С этого начинает Катаев (одесский акцент):
— Я не знаю, что такое классика. Сказать, что такое классика, так же трудно, как что такое религия. Бунин велик тем, что находил прелесть в простых вещах, не делая их символами…
…Мы пропустили важную ступень— «Петербург» и «Мелкого беса».
Я говорю:
— Классики это учителя жизни. У кого нечему учиться, тот не классик.
19.5. Семейство выехало в Пярну. В первые же часы убедился, что блаженство одиночества не тешит.
Исаак звонил. Разговор о моей военной прозе.
— Нет героизации поколения, есть героизация идей.
Даниэль отнесся к прозе холодно. Говорил
Видимо, я еще далек от свершений.
Весьма неудачное чтение «Струфиана» «в кругу друзей».
28.5. Суматошные предотъездные дни. Какой-то загул. И почти болезнь после. Свидание с Лялей, трогательное и сердечное.
Десятки лиц, телефонных разговоров, дел, полудел и прочего.
Среди всего этого — Лена и Ичя. Отрадная встреча, как всегда, с мыслями и с высшей пользой. Лена читала очень интересный отрывок.
В нашем кругу может и должна родиться новая проза.
30.5. С Рафиком приехал в Пярну. Приятные хлопоты по устройству дома.
6.6. Читал книгу К<опелева>
Преступление — понятие объективное. Вина — субъективное. Карают за преступление, а надо бы карать за вину.
К. берет на себя вину за преступление задним числом. Это болезнь совести.
Когда не было совести, не было и вины. Было одно преступление.
Преступление — преступить совесть, нравственный закон.
Совесть задним числом — черта целого поколения.
Но карать болезнью совести можно лишь себя или того, кто осознает вину. Те же, кто вины не чувствует, достойны лишь милосердия. К. прилагает свое чувство вины к другим, судит за вину тех, кто совершил преступление. В этом глубокий моральный просчет книги, где-то смыкающийся с нравственной недостаточностью Солженицына.
К. и Солж. из одного теста….
23.6. Три дня назад приехали Лукины.
День рождения Гали.
Жизнь без событий, соответствующая моему ощущению жизни без желаний, оконченной жизни, где есть только страх: «что там, за углом, за поворотом».
Лет десять я исследую практику умирания. Поэтому моя поэзия не для молодых. Почему у меня все же есть молодые читатели?
Чтение правдолюбцев не возбуждает, не подвигает и когда процеживается, остается мутный осадок неудовлетворенного честолюбия.
В 7–м «Континенте» прекрасней всего Флоренский, замечательный ум и писатель, с которым роднит понимание культуры как самого главного, понимание культуры как явления вселенского и единственной заручки против варварства и гибели. И еще — мечтательный, чистый и отрешенный Сахаров, которого нельзя не любить….
27.6. Третий день у меня прострел.
Читаю «Записки туриста» Стендаля.
Удивительный ум.
В мире гораздо больше людей с идеями, чем с мыслями. Идей и у дурака с избытком. Мысли же бывают только у избранных умов, вроде Пушкина, Герцена, Ларошфуко, Стендаля.
Когда читаешь изложение идей, все время размышляешь о согласии или несогласии, о значении идей и пр.
Изложение мыслей, как у Стендаля, — ни с чем не сравнимое удовольствие от личной беседы с необычайно умным человеком.