Перед уходом (сборник)
Шрифт:
А тогда, на сочинении, ты одними губами сказал мне: «У меня еще есть — на другую тему. Хотите?» Я молча покачала головой: отказалась. Не потому, что была против шпаргалок принципиально, а потому, что хорошо знала одну тему — из тех, что написаны были на большой доске, и решила писать самостоятельно, на свой страх и риск. И еще — я очень боялась позора: а вдруг поймают за руку? Словно на воровстве… И поэтому я все экзамены сдавала честно, без шпаргалок. Но я тебя обманула, милый: в нашей с тобой пьесе они оба наказаны — и «порок» и «добродетель». Однако ты не знаешь об этом. И не узнаешь никогда.
Итак, большой зал с высоким потолком, очень светлый, совсем не похожий на привычные школьные классы. Мы пишем сочинения на проштемпелеванной
Из института мы в тот день вышли вместе. «А почему?» — думаю я теперь, в ночи. Да потому, наверное, что в дни экзаменов и тебе и мне было страшно одиноко. Вместе держались только рабфаковцы — ребята с подготовительного отделения, в институте они считались наполовину своими, знали тамошние порядки назубок и очень этим чванились. А мы, приезжие, были каждый сам по себе. Противно видеть в окружающих одних только конкурентов. Ты позже сказал, что приметил меня еще у стенда с примерными вариантами по письменной математике — мы все там толкались, списывая их. Было это перед самым первым экзаменом, но заговорил-то ты со мной после последнего, когда все осталось позади, а до этого ты, стало быть, и во мне видел только соперницу? Но нет, ты же предложил мне списать, значит… Спасибо тебе за это!
Институтская приемная комиссия решила объявить оценки за сочинения и результаты конкурса одновременно, случиться это должно было через три дня на четвертый, и все три долгих дня мы провели вместе, немного задаваясь друг перед другом, важничая и щеголяя познаниями, разыгрывая какие-то роли, но все-таки хорошо, правда? Несмотря на обоюдную грошовую спесь. Облазили весь город, ходили в кино, ели мороженое, катались в парке на колесе — я все боялась, что брезентовый привязной ремень отстегнется, что снизу кто-то заглядывает мне под юбку, — а однажды, в самую жару, искупались в реке, хотя вода в ней была уже по-осеннему холодна да, кажется, и не очень чиста: заводов и фабрик в городе много.
Вспомнив маму, я сказала тебе, будто старушки говорят, что после ильина дня купаться грех великий, потому что Илья-пророк в свой день с небес… «Что? — настаивал ты, смеясь, притворялся непонимающим. — Что именно он делает в свой день?» — «И сам знаешь — что!» — помню, ответила я, торопясь одеться. Лицо у меня полыхало. Кабинок на пляже не было, да и о том, что они где-то существуют, эти кабинки для переодевания, я знала только из книг.
В краску ты вгонял меня еще несколько раз, и сам того, может, не подозревая: это когда ты зазывал меня куда-нибудь перекусить, а я отнекивалась — не хочу, мол, сыта, хотя голова у меня кружилась от голода. Особенно угнетало меня слово «кафе»: ведь до приезда в город я никогда не ела среди чужих людей, среди незнакомцев, каждый из которых вправе пялиться на тебя сколько влезет, будто ты не живой человек, а манекен.
Сейчас-то я притерпелась, привыкла, а то, случалось, бросала нетронутые тарелки на столе и, себя не помня, бежала прочь из столовой куда-нибудь в укромный угол — реветь. Как дура, честное слово! А все из-за этих щеголей, ребят из инструментального цеха: они, бывало, усядутся напротив, как галки на заборе, и смотрят, смо-отрят… Изредка перекинутся словцом и опять. Но однажды я решила: «Довольно! Хватит! Стерплю!» — и, нарочито не спеша, доела все до конца, хотя напоследок едва не подавилась сливовой косточкой из компота. На следующий день шутники из инструментального избрали себе другую жертву. Так что этот поступок я числю в кратком списке своих маленьких побед. И над собой и вообще…
«Постой, постой, — спросишь ты меня, — а откуда в студенческой столовой взялись ребята из какого-то инструментального цеха?» И вовсе не в студенческой,
Да. Те три долгих прекрасных дня. Но настало и утро четвертого. Проснулась я ни свет ни заря и сразу помчалась в институт, хоть и знала, что там еще все закрыто. Прохожих на улице было мало, всюду со скоростью пешеходов ползали окруженные радугами поливальные машины, а на деревьях, невидимые, пели птицы. Честное слово. Как в лесу… Однако мне, естественно, было не до радуг и певчих птиц. Списки принятых на первый курс вывесили часов через пять, когда я совсем одурела от ожидания. Моей фамилии в них — увы — не было, а твоей, Володя, я тогда не знала еще. Смешно, правда?
Но тогда мне было не до смеха. Что сделал бы на моем месте любой нормальный человек? Огорчился бы, может быть, возмутился, побежал бы жаловаться на несправедливость властям или просто заплакал, как плакал у скамеек под деревьями безногий инвалид на тележке, утиравший глаза рукавом старенькой гимнастерки, на которой звенели медали, до блеска начищенные зубным порошком. Кого у него не приняли — сына, дочь? В подоле гимнастерки лежал у него газетный кулек с апельсинами.
А я — я, не чуя вкуса, будто они ватные, сжевала в институтском буфете полдесятка пирожков с чем-то и отправилась в общежитие — спать, спать. И — уснула. Вот дура-то! И проспала бы долго, но изжога разбудила меня. Вода, которую я пила из крана, отдавала хлором. Бр-р! В общежитии — ни души, гулкая пустота, мне стало жутко от одиночества, и я снова побрела в институт. Зачем? Ведь знала же, что чудес не бывает. Наверное, и солнце мне в тот день казалось черным. Не помню.
Но хорошо помню, как испугало меня твое лицо, когда ты попался мне навстречу. Случайность? Может быть. Однако и столкновение «Титаника» с айсбергом, блуждавшим в океанской ночи, тоже было случайностью, невероятной почти. Я читала, что это событие тогдашние газеты назвали «величайшей катастрофой двадцатого века». Поспешили, конечно. Наш век только начинался, и главные его события, главные катаклизмы были еще впереди: мировые войны, революции, распад некогда могущественных империй, газовые камеры, водородные бомбы, искусственные спутники, полет на Луну, заложники, угон самолетов…
Сейчас, когда я стала матерью и должна думать о будущем нашего сына — да-да, не удивляйся, пожалуйста, у нас с тобою есть сын, да еще какой мальчик хороший! — я иной раз пугаюсь: вдруг самое страшное, что припас для нас век, еще впереди? Эти ракеты, лодки подводные… Кому, скажи, какому богу молиться, чтобы не было войны?
«Что?» — помню, спросила я, заглядывая тебе в лицо. Даже, кажется, взяла тебя за руку. «Ничего! Два шара вкатили! — ответил ты. — И правильно! Ах я осел! Надо было самому писать. Понадеялся…» Конечно, не одному тебе тот хлюст всучил свои фотографии. Сделал хороший бизнес. Несколько сочинений, схожих до последней запятой, — тут и младенец бы догадался, в чем дело. А преподаватели не младенцы. Но держался ты сравнительно достойно — ругал только себя самого.
Правда, спросить, как обстоят дела у меня, ты догадался значительно позже, когда мы сидели в каком-то пыльном скверике и уже вечерело. Мимо, в туго подпоясанной полотняной гимнастерочке, прошел суворовец с девочкой — красивая пара! И знаешь, у меня язык не повернулся сказать, что и я провалилась. Ну, не прошла по конкурсу, не набрала нужных баллов — какая разница? Суть-то одна: фиаско. Тех же щей, да пожиже влей. Пшик. «У меня? У меня все в порядке!» — выпалила я. Как из пушки, неожиданно для себя самой, честное слово! «Поздравляю! Нет, правда. Я очень за вас рад!» — как-то криво улыбнулся ты, а я — отступать было некуда — начала говорить, что не стоит так сильно расстраиваться, все еще впереди, что можно хорошенько подготовиться и успешно повторить попытку на следующий год, словом, все то, что принято говорить — и говорят — в подобных случаях.