Перехваченные письма
Шрифт:
Носик я ручке помял, когда в будке с Оцупом по телефону говорил. Сегодня, когда не хотел дать Дине картины в St Marcel, понял, как ее люблю. Грустил и сумерничал целый день у Терешковича. Он за ней ухаживает, и это мне льстит. Отбился от работы, вчера медитации не было, сейчас попытаюсь.
Вчера дикий скандал с Идой, медитации не было. Позавчера медитация, чудный вечер — рождение Дины. Флиртовал с Бетти, щипал и целовал Иду, она исчезла из сердца.
В четверг медитация плохая после бессонной ночи. Разговор с Борисом Заковичем у H^otel de Ville о Дине. А за два
Закович и Ладя уходят в синема, а я отмываю ручку Заковича, с которой вовсе стерты иридиевые наконечники, но за которую эта гнусная личность требует 25 fr., руки все в чернилах. Жду Дину, которая вдруг стала интересоваться Терешковичем и целоваться с ним, когда мы уже совсем решили повенчаться. Так все в жизни расстраивается из-за пустяков.
Большой разговор с нежностями на моих коленях, как тогда на rue de Seine, когда играла флейта. Слезы, когда ели шоколадные конфеты, — из-за Терешковича.
Опять, может быть, люблю, но все время ссоры.
Говорил Заковичу в заснеженном Jardin des Plantes: ведь я еще ничего не сделал. А сегодня: Безобразов будет только пробой пера «`a l'oeuvre» [82] .
Почти не работал, нежность душит. Снежно.
Позавчера странный сон, Дина в зеленом платье. А вчера Дина — мраморная статуя, которую надо оживить поцелуями. Пишу опять новым стило, она подарила, а я ей свое с новым пером.
82
Здесь: «на деле» (фр.).
Среда 18 декабря 1929
Через месяц, максимум два, я навсегда свяжу свою жизнь с жизнью Карского. И чем больше сцен, тем больше они укорачивают срок. По средствам борьбы можно узнать человека, но и у одного, и у другого они оказались довольно плохонькими. Оба эгоисты. Борис — хам, у него отсутствует сдерживающий центр, а чем тот лучше? Мне сейчас очень тоскливо, нет, даже не это, просто все слишком ясно. И если можно было бы освободиться, то стало бы легко. Борис и Дина все больше толкают меня в эту пропасть.
2 января 1930
Мне раньше очень хотелось иметь ребенка, почему же теперь мне так страшно его иметь? Нет, я не хочу иметь ребенка, это нас свяжет. Нет, ничего нас не должно связывать. Брак нас свяжет для прочих людей, но меня не свяжет.
Что-то очень светлое кончается. Небывалое чувство одиночества. Быстрый переход от слез к улыбке, от розового оттенка лица к серому и белому, почти восковому. Редко серьезное лицо (я его не понимаю). Самое серьезное в лице — губы, оттого их крашу, не соответствуют прочей «конструкции».
Bagouretty как-то съехидничал на мой счет: «Vous cherchez de jolies phrases, la fabule vous int'eresse peu». Idiot! [83] Вся жизнь редко бывает интересной, бывают яркие, неповторимые вспышки. Если б мы искали замечательных книг, то нам давно нужно было б забросить чтение, отдельные фразы, отдельные
Руся Оцуп напрасно крестилась, напрасно она приняла христианство. Религия очень мало к чему обязывает человека, а религия «choisie» [84] предельно обязывает.
83
«Вы ищете красивых фраз, фабула вас мало интересует». Идиот! (фр.).
84
Выбранная (фр.).
Войдет ли Терешкович в Динину жизнь, как когда-то Миша, а теперь Поплавский?
Любовь Поплавского — что весенний снег, снег крупный, солнце est trop brillant pour cette fragilit'e [85] , и… ничего.
Я, может быть, могла увидеть солнце, но густые тучи заслонили его.
У Сережи, когда он смеется, смеются глаза (очень редкое явление).
Из записей января 1930
Утром читал о Леонардо. Потом в угнетении гулял, обедал и ссорился с Идой. Дома медитировал почти во сне, видел перевертывающиеся чаши с кровью, наводненье и другие фантастические вещи. Нечаянный разговор с Диной в Зоо.
85
Слишком ярко для такой хрупкости (фр.).
Вчера читал Малларме и изумительно медитировал. Решил, что нужно писать о религии, потому что эти способности больше даже поэтических. Вечером были у Зданевичей с Терешковичем, который все говорил Дине: «Пожалейте меня, полюбите меня».
Русское рождество никто не празднует, устали праздновать. Гулял, был у Терешковича, взял у него диск Best Black. Не застал Заковича и Блюма, мечтал о глупостях. Хочу работать, хотя и не хочется работать. Зима, все серое и сонное.
Сейчас, может быть, буду медитировать и читать, но какой там уже роман — 2 часа. Спал шесть часов — с семи до часа — у С. П., после нежностей, от которых ей потом было страшно противно, а мне как-то никак. Перелистывал чудный константинопольский дневник, где на каждом шагу: «молился», «говорил о теософии» и т.д.
Вчера утром — у Кости Терешковича, который был исключительно нежен и мил. Видел чудесный портрет Ильязда, с которым спорил о том, можно ли вишню сравнивать с агатом. Я говорил, что это плохо и что зуб сломаешь, он — что это искусство.
В Студенческом клубе было довольно неинтересно, зато потом хороший разговор с Рогалей и теологом с носом о религиозном начале сексуальности и о еврейской женщине. Рогаля был очарователен, милый, нежный человек.
Позавчера, в четверг, нежности с С. П. у меня — после уборки книг, в ужасной усталости.
В среду ничего не делал, получил у Блюма три картины. Но во вторник чудно работал днем. Медитируя, плакал, как ребенок. Написал 12 страниц романа, вечером же зачем-то покатили кутить к Проценко и, конечно, до утра. Лег в 9 часов разбитым совершенно.