Перекресток
Шрифт:
– Я не ребенок, Сарт, - через силу усмехнулся Таргил.
– Я старше тебя раз в... во много раз. Мы можем ничего не добиться, а потерять все. И не только жизнь - это было бы слишком просто. Впрочем, Грольн уже терял из-за меня... ты, Эйнар, ты никогда ничего не боялся, ты потерял страх еще в самом начале - и не думаю, что это принесло тебе счастье... А ты, Сарт? Что ты ценишь в жизни больше всего?
– Удобные башмаки, - не задумываясь, буркнул я.
Таргил удивленно взглянул на меня и, видимо, решил, что я пошутил.
– Это потому, Сарт-Мифотворец, что ты слишком молод...
– Нет, Таргил-Предстоящий, это потому, что ты никогда не ходил далеко своими ногами, - ответил я.
28
Раньше этот пустырь назывался площадью. Но это было давно.
Поговаривали, что именно на этом месте легендарный полководец Тилл Крючконосый воткнул в землю - еще не остывшую землю грандиозного побоища свой кованый трезубец и пообещал Инару-из-Тучи, что при постройке нового города умрет не менее ста тысяч рабов.
Он сдержал обещание.
Через год здесь уже была площадь. Мощеная крупным булыжником из Архских каменоломен.
Велик был Тилл Крючконосый, велик был и сын его, Трайгр-Хохотунчик, зарезавший папашу в пьяной сваре, великими были и внуки Тилла, сыновья Трайгра - близнецы Огнар и Фастальф Бурые, любившие друг друга больше, чем следовало бы мужчинам, пусть даже и братьям.
Велик был и город, детище площади Трезубца, велик - и становился все больше, выпячиваясь кварталами во все стороны, приникая к бухте парапетами набережной, забираясь выше по гористым склонам восточных районов... Постепенно кварталы вокруг площади Трезубца стали зваться окраиной, между булыжниками проросла трава и жесткие всходы репья-шилохвоста, а название площади затерлось на языках, и пошло-поехало - площадь Третьего Зуба, пустырь Зубной Крошки, Зуботычиха...
Теперь это действительно был пустырь. Душный и жаркий - днем, опасный и неуютный - ночью. Пустой, как и подобает пустырю, пусть даже и со столь славным прошлым.
Кроме седьмых дней каждого месяца. Не зря, видать, гремела над местом этим клятва во имя Инара-Громовика, не зря сотня тысяч рабов клали жизни свои в основание города, ох, не зря...
– Слышь, сосед, когда седьмица-то - завтра или после будет?
– Завтра, родная, завтра... Ополоснем душеньку! Ты на кого ставишь?
– Думал на Битка, из красильщиков, да слыхал, Найк-Рукошлеп снова в деле...
– Верно слышано, или так: слушок - на посошок?
– Вроде верно... Сведущие люди языком мотали...
И шли на Зуботычиху. Шли юнцы и старики, подростки и почтенные отцы семейств, калеки, убогие - мужчины шли. Женщинам - бабскому, так сказать, сословью - милостиво дозволяли глядеть издалека, но чтоб молча и без вою. Большое дело творится: мужики на помосте, наспех сколоченном, уши друг дружке мнут, скулы сворачивают, мужчинство свое всему миру показывают.
...Эйнар раздвигал недовольно гудящую толпу, как мучимый жаждой вепрь - тростники у водопоя; мы же пристроились у него за спиной и извинялись направо и налево, хотя нас с Грольном все равно никто не слушал. Таргил обещал, что на Зуботычихе мы непременно отыщем Махишу, изгнанного Домом, но сам Предстоятель Хаалана идти с нами наотрез отказался, не объясняя причин. Ну и бог с ними, с его причинами, забот меньше - и то ладно...
Пространство у самого помоста было очищено от зрителей и огорожено веревками в три ряда - там, внутри, стояли столики для ставок, и наемные вышибалы грозно сопели перебитыми носами, гоняя любопытствующих от ограждения. Тех же, кто еще загодя звенел монетами, пускали охотно и бережно, не в пример нищему сброду.
– Вон он, - глухо сказал Эйнар, когда мы остановились у веревок. Таргил не соврал. Вон, за крайним столиком...
Я завертел головой, приподнявшись на цыпочки - и наконец увидел. Увидел крайний столик. И сидящего за ним человека.
Махиша исхудал - нет, скорее выдохся, словно из него выпустили воздух, и он покрылся многочисленными складками и морщинами; лицо Предстоятеля неестественно поглупело; и - глаза. Бегающие, скользкие глазки с воспаленными белками...
Заискивающие глазки на лице буйвола Махиши, Предстоятеля Инара-Громовержца!
Я поймал за шиворот бледного юнца с бескостными пальцами карманника, которыми он весьма неприятно шевелил в опасной близости от наших кошельков.
– Кто сидит за дальним столиком?
– поинтересовался я, мило улыбаясь ошалевшему воришке.
Тот было дернулся, но лапа Эйнара уцепила парня за штаны в районе седалища и слегка потянула вверх от грешной земли.
– Я ничего не знаю, - затрепыхался юнец, привычно поскуливая. Клянусь памятью мамы, ничего...
– Отлично, - я благодушно ухмыльнулся Эйнару, и тот усилил хватку. Вот и скажи мне, дитя со щупальцами, чего ты не знаешь о вон том толстом дяде?
Карманник повернул голову в указанном направлении и малость расслабился. Эйнар понял, что дело сдвинулось с мертвой точки, и разжал пальцы.
– А на кой ляд он вам сдался, господа хорошие?
– голос парнишки повеселел и наполнился привычной наглостью.
– Это же Бычара Мах, ловчила по маленькой... придурок грошовый...
– Ловчила?
– я не знал смысла этого слова, но догадывался - и мои предположения оказались верными.
– Ну, ловчила... тот, кто ставки мажет и коны забивает... за долю. Только Маху, Бычаре холощеному, крупняк не доверяют - рожа не та...
Я увидел, как Эйнар передернулся и потемнел.
– А скажи-ка мне, разговорчивый ты малый, почему Махише... то есть Маху крупняк не доверяют?
Парень захихикал.
– А он тронутый, как есть тронутый! Хоть мослы рви - все не под шапку... Как шибари заявленные друг дружку мозжить станут, да еще народ кругом заревет, заблажит от дури - так Мах все бросает - и к помосту! Стоит, смотрит - не оторвешь, слюни по морде текут, глаза вылуплены - а у него со стола в это время что хошь тяни - не заметит! Вот потому по маленькой и стреляет...