Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк

Чайковский Петр Ильич

Безмерно радуюсь лучшим известиям о Мише, полученным в одно время и от Вас и от брата Модеста, который навестил его в день, когда писал мне, вместе с своим Колей и с моими племянниками, а Коля (Конради) пишет мне о нем следующее сегодня:

“Мише Мекку лучше. Я его вчера видел. Он был весел. Я не заметил в нем перемены. Кажется, Модест преувеличивал болезнь”.

Статья немецкой газеты, написанная Левенсоном, за исключением самых незначительных неточностей, сообщает верные биографические сведения обо мне. Еще осенью, в Каменке, я получил ряд вопросных пунктов от Танеева, которого просил о том Левенсон: когда я родился, кто были отец и мать и т. д. Теперь я вижу, что это было нужно для немецкой газеты. Статья Левенсона с лестным отзывом обо мне всё-таки мне немножко неприятна. Я не люблю, когда повторяется давно установившийся обо мне приговор, что я неспособен к драматической музыке или что я подслуживался к публике. И что значит иметь драматическую способность? По-видимому, г. Левенсон - вагнерист и, вероятно, считает Вагнера великим мастером по этой части? Я же утверждаю совершенно противное.

Вагнер-гениальный талант, но совершенно лишенный умения писать для сцены, т. е. широко, просто и так, чтобы не преобладал оркестр, который у него взял всё на себя, певцам же предоставляет роль говорящих манекенов. Что касается того, что будто бы я старался когда-нибудь бить на эффект, нравиться массам, то по чистой совести могу сказать, что неповинен в этом. Я всегда писал и пишу с любовью и искренно, никогда не заботясь о том, как отнесется к этому публика. Ибо в ту минуту, когда я пишу и согрет своим авторским чувством, мне представляется, что и все те, которые будут слушать, испытают на себе отражение того, что я чувствовал. При этом иногда я воображаю себе то или другое лицо из лиц, сочувствием которых дорожу, например Вас, но никогда я не старался спускаться до низменных потребностей массы публики. Если оперная музыка от времени до времени привлекает меня, то значит, я нисколько не менее способен к ней, чем к другим отраслям. Если же я терпел на этом поприще неудачи, то это только доказывает, что, вообще, я еще очень далек от совершенства и впадаю в ошибки, сочиняя оперы, точно так же, как делаю их и в симфонических и камерных сочинениях, среди коих тоже есть весьма много неудачного. Если мне суждено еще прожить несколько лет, то, может быть, я дождусь, что моя “Орлеанская Дева” найдет подходящую исполнительницу или что “Мазепа” будет как следует поставлен и исполнен, и тогда, быть может, перестанут утверждать, что я неспособен написать хорошую оперу. Но сознаю трудность победить предубеждение против меня как оперного автора. Оно доходит до того, что г. Левенсон, не имея еще ни малейшего понятия о моей новой опере, утверждает, что она тщетная жертва оперному Молоху!!!

Состояние племянницы Тани положительно улучшается, и я надеюсь дней через шесть иметь возможность выехать. Попрошу Вас, дорогая моя, если будете писать мне, то адресовать в Москву на имя Юргенсона (Неглинная, № 10), с передачей мне. Во время пребывания в Петербурге я буду часто видеть Колю и Сашу и буду от них иметь о Вас сведения.

Эти дни погода стоит удивительно хорошая, и нужно отдать справедливость Парижу, он теперь удивительно хорош благодаря массе свежей весенней зелени. Если бы Таня могла больше гулять и дышать чистым воздухом, то я убежден, что она скоро набралась бы сил, но ей нужно пролежать еще, по крайней мере, недели две.

Не скажу, чтобы я слепо веровал в медицину, но не так безнадежно смотрю на нее, как Вы. Вообще я докторов боюсь и стараюсь по возможности обойтись без них, и особенно не люблю тех, которые имеют претензию быть способными лечить верными средствами все, что угодно. Но честный врач, сознающий всё несовершенство своей науки, внимательно относящийся к пациенту, чуждый шарлатанства (а таких я знаю и закажу, например, на лучшего из всех мне известных врачей - Каменского), внушает мне доверие и уважение. Хуже всего знаменитости: вот кого я боюсь. Впрочем, относительно Миши я возлагаю все свои надежды не на врачей, а на его юность и здоровую натуру.

Будьте здоровы, дорогая моя! Дай бог хороших известий.

Ваш П. Чайковский.

Я буду еще писать Вам из Парижа.

Оперу я совершенно окончил и уже отослал в Москву. Еще раз благодарю Вас и Юлью Карловну.

127. Чайковский - Мекк

Париж,

8 мая 1883 г.

Милый, дорогой друг мой!

Приходится снова прибегнуть к Вашей помощи. Я принял, казалось, все меры, чтобы обеспечить Таню и совершить свой переезд в Петербург, но оказывается, что мне нужно еще около тысячи франков для всего этого, и притом нужно как можно скорее чтобы иметь возможность выехать завтра или послезавтра. И вот ничего другого придумать не могу, как обратиться к Вам. Простите, ради бога! Дело не в сумме этой, которая, я знаю. не может затруднить Вас, а в том, что всё же это некоторое беспокойство для Вас. И потом мне так не хочется нарушать установленные бюджетные порядки. Но в свое оправдание могу только сказать, что я жертва неожиданного, рокового стечения обстоятельств...

Для моего полного душевного спокойствия прошу Вас, дорогая моя, не забыть, что я прошу у Вас на этот раз часть бюджетной суммы, приходящейся на октябрь. Я знаю, что Вы не любите входить в подобные мелочные расчеты, но, простите меня, мне до крайности нежелательно выходить из бюджета. И без того уже я так безмерно наделен средствами к самой привольной жизни.

Я очень, очень рад, что могу уехать. Но к радости этой примешивается очень много грустных ноток. Из них укажу Вам на главную, и только Вам одной, да еще брату Модесту решаюсь поверить это. Племянница моя Таня, вероятно, будет виновницей того, что я не буду больше постоянным обитателем Каменки. Я не беру на себя право в чем-либо обвинять ее. Всякий человек действует в жизни в силу своих природных качеств, воспитания, обстоятельств. Но одно знаю: единственное мое желание - быть всегда как можно дальше от нее. Я могу ее жалеть, но я не могу ее любить. Жить рядом с нею для меня мука, ибо я должен насиловать себя, скрывать свои истинные чувства, лгать, а жить во лжи выше сил моих. Пока она будет в доме родителей (а это, вероятно, будет всегда, ибо едва ли можно надеяться, что она выйдет замуж), Каменка для меня закрыта. По крайней

мере, так мне кажется теперь. Чувство это очень мучительное, ибо не только родство, не только нежнейшая любовь ко всему остальному семейству, но и привычка сделали то, что только там я считаю себя дома. Дай бог, чтобы чувство это изменилось и чтобы болезненно мучительное ощущение, которое один вид этой непостижимой девушки внушает мне, притупилось. Но теперь, проживя при ней более четырех месяцев, об одном только и мечтаю, одного только желаю - быть как можно подальше от нее.

Здоровье ее лучше. В этом отношении я совершенно покоен и уезжаю с легким сердцем.

Я намерен переждать коронацию в Петербурге, затем гостить на даче у брата Анатолия, позднее у Модеста, а затем осенью мечтаю пожить, и чем дольше, тем лучше, в Плещееве. Если это возможно, то заранее прошу Вас дозволить мне это.

О моем намерении вовсе не пребывать в Каменке никому, кроме брата Модеста и Вас, я не говорю, и прошу Вас, дорогой друг, не. говорить этого Коле. Я причинил бы этим большое огорчение людям, которых люблю самой горячей любовью. Придется выдумывать предлоги, чтобы, не огорчая их, избегать Каменки. Быть может даже, временно я посещу их, но жить у них по-прежнему не могу.

Господи, что за счастье, что за радость эти хорошие известия о Мише! Не могу выразить Вам, до чего они радуют меня.

Будьте здоровы, дорогая! Сейчас иду телеграфировать Вам о деньгах. Благодарю заранее. Простите.

Ваш П. Чайковский.

128. Чайковский - Мекк

Париж,

9 мая [1883 г.]

Не приищешь слов, чтобы благодарить Вас, дорогой друг! Вам я обязан уже в течение многих лет всем тем, что делает человека свободным, здоровым, обеспеченным от тех помех, которые и более сильным художникам мешали достигать своих целей! Вам я обязан тем, что во всякие тяжелые минуты жизни я имею перед глазами пример человека, воплотившего в себе высшую христианскую добродетель, т. е. вечно жертвующего своим благом для блага других, а мысль эта постоянно ободряет меня и мирит с жизнью! Теперь Вам же я обязан тем, что удалось принести услугу в высшей степени дорогим и близким мне людям. Быть может, только впоследствии Вы узнаете всю великость услуги, которую только благодаря Вам я мог принести. Таня вернется в семейство физически здоровая. И этого достаточно, чтобы возвратилось хотя подобие счастия и мира в это несчастное семейство. Как Вы видите из вчерашнего письма моего, я смотрю на Таню как на человека, в нравственном отношении жалкого. Нередко бывали минуты в течение этой зимы, когда я мирился даже с мыслью о смерти ее. Для нее лучше было бы не жить. Но что мне она! Нужно, чтобы отец и мать ее, люди, которые по своим достоинствам стоят высоко, очень высоко, могли жить и благоденствовать. А для этого нужно, чтобы она, Таня, жила. В своем родительском ослеплении (недостаток, за который нельзя их порицать, ибо в основе его лежит естественное влечение) они никогда не узнают сущность ее душевных качеств. Для них прежде всего нужно, чтобы она была здорова. И этого мы, кажется, достигнем. Если же главы семейства будут благоденствовать, то и вся эта чудная (за одним исключением) семья будет счастлива и благополучна.

Я еду завтра. Быть может, я остановлюсь в Кельне для отдыха, ибо в последние дни я очень устал нравственно. Уже давно мечтал я посмотреть на Кельнский собор, который всегда привлекал меня в высшей степени. Остановлюсь также в Берлине. Из Кельна или из Берлина буду писать Вам.

Простите, милый, бесконечно любимый друг, если во вчерашнем письме я чем-нибудь затронул Вашу душу не от мира сего своими арифметическими расчетами. Знаю, что Вы не любите этого. Но чем Вы добрее и великодушнее, чем менее Вы способны в чем бы то ни было отказать, тем менее хочется прибегать к Вам, которая и без того уже одарила меня столькими благами!

Простите меня.

Люблю Вас всеми силами души.

Ваш П. Чайковский.

129. Чайковский - Мекк

Берлин,

12/24 мая 1883 г.

Дорогой, милый друг!

Вчера вечером приехал сюда, не приведши в исполнение плана остановиться в Кельне, в чем весьма раскаиваюсь, ибо утро было чудное, и мне кажется, что я бы испытал много наслаждения от осмотра этого чудного Кельнского собора.

Берлин после Парижа кажется мне совершенной пустыней, точно будто из столицы попал в глухую провинцию. Тем не менее, очень хорошо себя здесь чувствую. Так приятно обернуться назад и видеть много горестных минут, часов и дней, отошедших в даль прошлого! Впереди у меня отдых, спокойная жизнь в деревне, и только мысль о Каменке немножко смущает меня. Очень привык я проводить большую часть жизни среди этого семейства, и грустно думать, что этого больше не будет. Впрочем, кто знает? Быть может, всё устроится и уладится со временем так, что я снова сделаюсь близким членом дорогой мне семьи.

Так приятно читать в газетах известия о благополучном, блестящем въезде царя в Москву. Несмотря на принятые меры, я всё же иногда побаивался, что найдутся безумцы, которые не затруднятся посягнуть на жизнь его. Ведь так легко из окна дать выстрел, и можно ли было поручиться, что в эту громадную толпу зрителей не вмешается хитростью злоумышленник. Но, слава богу, всё благополучно.

Во многих парижских газетах усердно распускали слух, что А нт. Рубинштейн отказался написать кантату для дня коронации, не сочувствуя виновнику торжества. Так как у Ант. Руб[инштейна] дети воспитываются в России и это могло бы повредить ему вообще, ибо клевета, как известно, как бы ни была неосновательна, всегда оставляет за собой след, то я послал в газету “Gaulois” в день отъезда коротенькое опровержение этого факта. Не знаю, напечатали ли его.