Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

— Вы продаете, мы покупаем,— твердила Бош-хатын. «Бес­стыжая, хоть бы для вида сказала, что покупает эмир.!»

А Бош-хатын, и глазом не моргнув, приказала:

— Покажите товар!

От стеснения в груди купцы молчали.

— Развязывайте языки! Еще есть время. Завтра будет поздно.

Откашлявшись, отхаркавшись, забубнил Кабани:

— Волею злополучного рока их высочество Алимхан — пусть благоухает луг его величия! — покидая в годы смятения пределы эмирата, повелел перегнать отары каракульских овец за Аму-Дарью, что и сделали мы, верноподданные. Но многие отары угнать не успели, остались они в бухарских степях. За время войны с большевиками немало овец пропало. Сколько убытков! Но соизволением всевышнего узлы трудностей развязались. Животным свойственно плодиться, и благодаря щедрости аллаха, — все при­сутствующие провели ладонями по бородам, — ныне эмирские стада более многочисленны и упитанны, нежели раньше.

— Сколько?! — взвизгнула Бош-хатын, и от нетерпения горло ей сдавила судорога. Чалмы закачались. Из-под них смотрели глаза встревоженные, глаза трусливые, глаза, горящие жадностью.

— Все эти годы советские власти, — продолжал Исхак Ходжи Кабани, — не знали, что стада собственность их высочества. Ина­че, конечно, рука захвата конфисковала бы их.. Но с нас, храни­телей эмирских стад, взымали мясной налог, шерстяной налог, пастбищный налог. О аллах!

— Слушай, Кабани, или у тебя на каждой заплатке по сорок дырок. Не пристало тебе с твоей седой бородой юлить, мудрить.

А бороду имел Кабани шелковистую. И он даже с некоторой жалостью погладил ее, не отвечая на грубость женщины.

—Сколько? — фыркнула Бош-хатын.

— А еще на голову мусульман придумали колхозы. Убытки терпели мы без счета. Но, слава всемогущему, сметка наша еще жива. Сколько смогли уберечь, столько уберегли.

Он сделал выразительную паузу, ожидая вопроса. Но Бош-ха­тын молча сидела с глупо открытым ртом, и цвет лица ее сделал­ся похожим на кислое молоко. Про колхозы-то она забыла.

Стрела попала в цель. Кабани удовлетворенно вздохнул, рас­правив бороду веером, и воскликнул даже с некоторым жаром, как делает купец, набивающий цену:

— Знает ли ханум, что такое ширкат, то есть животноводче­ское товарищество? Именно ширкаты позволили сохранить блею­щее и бегающее на четырех ногах богатство от разграбления, истребления, уничтожения. О! Но кто подумал о ширкатах? По­думал я, Кабани,— и он похлопал себя по груди,— то есть пода­ли мы — ох, ох, ох! — заявление. Кто мог написать заявление? Человек, искушенный в грамоте. То есть мы — Кабани. И написа­ли. А власти приложили печати и...

— Аллах,— схватилась за голову Бош-хатып,— да разжуй ты свою жвачку, господин Кабани! Говори, сколько овец в отарах.

— Ханум,— темнил желчный кассанец Хамдулла,— все овцы в руках колхозов. И чабаны — проклятие их отцу! — ума набра­лись, изо рта ум прет. Сразу, если что, бегут жаловаться.

Исхак Ходжи Кабани подхватил:

— Мы хоть и называемся председателями ширкатов, а без черной кости ничего не можем.

— Не можем... — закивали чалмы.— Сами не можем.

— А вы черную кость давите! Душите!.. — поучала Бош-ха­тын.

— Другой теперь в степи порядок, — сокрушались аксакалы.— Когда же, наконец, их высочество с войском пожалует. Он пока­зал бы черной кости!

Лицо Бош-хатын задергалось. Со щёк чешуйками посыпались высохшие белила.

— Под зеленым знаменем скачут божие каратели к Бухаре. Да сметут они с лица земли безбожные Советы! Да наступят бла­женные времена ислама! — почти пропела Бош-хатын, и ей сде­лалось даже самой приятно, словно внутренности салом себе сма­зала или положила в рот джузиканд — лакомство из сушеного персика, начиненного сахаром с миндалем. Она разулыбалась, блеснув золотыми зубами.

Нo купцы ничуть не смягчились, ибо как ни горек перец, но солью он не сделается, как ни кокетлива старуха, девушкой она не обернется.

— Скоро войско ислама дойдет до вашей степи. Я послала наперед тайком своих амлякдаров на пастбища и в кутаны, они проверили амбары со смушками и подсчитали, сколько и чего. И вы теперь меня не надуете. И посмотрим: уж не доверил ли его высочество собакам охранять бурдюк с сыром. А всех чабанов и батраков, осмеливающихся тявкать и задирать иос и разевать рты на царское имущество — под нож!

Голос её сорвался в визг, в нем вылилась вся злоба старой эмирши, вот уже десятилетие копившей ярость на народ.

Но сейчас надо было заниматься делами, и Бош-хатын строго спросила:

— А ну, Исхак Ходжи Кабани, вытаскивай отчеты и выписки. Да не утаивай цифр, старый хитрец! Я тебя знаю! Вешаешь в сво­ей лавке на крючок баранью голову, а продаешь собачатину.

И Бош-хатын пальчиком погрозила старому коммерсанту, имя которого гремело на всех пушных ярмарках Европы и Америки, всюду, где шла торговля мехами.

Бухара была и оставалась главным поставщиком каракуль­ской смушки во всем подлунном мире. Бош-хатын сейчас сидела словно на иголках, разглядывая темно-бронзовые с лаковым от­ливом от солнца и ветра щеки, лбы и носы, окаймленные серебром бород. Эти знатоки владели тайнами выращивания редчай­ших сортов каракуля, каких нет нигде, кроме Карши, Нишана, Мубарека, Каракума, Кассана, Карнапчуля. В странах Среднего Востока, в Афганистане, в Иране каракуля и не так много, и он худшего качества. Даже те миллионы голов каракульских овец, которые до двадцатого года успел переправить эмир Сеид Алнм-хан в степи Северного Афганистана, давали шкурки качеством похуже. А то, что на меховых аукционах Лейпцига предлагали из каракульских смушек коммерсанты Польши, Германии, Франции, Канады и Соединенных Штатов, не шло ни в какое сравнение с бухарским товаром. Даже из Южной Африки, из пустыни Кала­хари, куда в конце XIX века были завезены из Бухары производи­тели — кучкары, поступал каракуль самого низкого качества.

«Да,— думала Бош-хатын,— красавицы Запада и Востока готовы отдать свое тело ласкам обезьяны, лишь бы щеголять в ка­ракулевой шубке, выращенной среди солончаков и колючек наших кочевий». Сама из кочевого рода, Бош-хатын преотлично разби­ралась в пастьбе, в статьях кучкаров и маток, в свежевании и в сушке шкурок новорожденных ягнят и во всем, что касается про­изводства каракуля.

И все, сидевшие в михманхаие, опытные прожженные торгаши и каракулеводы, слушали эту разбухшую от сладкой жизни ста­руху и проникались тревогой. Пальца ей в рот не клади, откусит. Она разбиралась в сортах. Заставила их вытащить из хурджунов шкурки и ожесточенно спорила с Исхаком Ходжи Кабани.