Перешагни бездну
Шрифт:
Он боялся всякого шума. Только сегодня утром гостиная люкса гремела и содрогалась от грубых голосов военных. Сегодня сюда явились господа представители парижского «Комитета спасения России», чтобы категорически изложить свою точку зрения на бухарский вопрос. «Шумиха, поднятая в Женеве по поводу приезда принцессы бухарской, — неуместна,— заявили они. — Парижский комитет стоит на позициях единой и неделимой России, в рамках границ 1917 года. Ни-каких самостоятельных акции парижский Комитет не допустит. Бухарский эмир был, есть и останется вассалом Российской империи. Эмир Сеид Алимхан старается уклониться от финансирования движения белой гвардии. Если он вздумает и дальше продолжать игру в независимость, с ним церемониться не будут. Пусть только осмелится полезть с какими-то самостоятельными акциями на границах Туркестана. Что касается какой-то там принцессы Алимхан, она никого не интересует. Её комитет дезавуирует как самозванку и английскую шпионку. Никто всерьёз не принимает её дутых прав». Пригрозив скандалом, господа офицеры покинули отель, сжимая кулаки, не пожелав даже взглянуть на принцессу бухарскую...
Ни Эбенезера, ни Гвендолен не интересовали переживания Моники. Эбенезер плевал на переживания. Мисс Гвендолен взволновало появление мадемуазель Люси. Всё же встреча дочери и матери после многолетней разлуки трогательное, волнующее зрелище. А Гвендолен, воспитанная на диккенсовских романах, была в меру чувствительна.
Монику предоставили самой себе.
Она выбежала из комнаты, упала на постель и уткнулась лицом в подушку. В смятении чувств она не понимала, что происходит. Она знала, что тетушка Зухра ей не родная мать. Зухра не проявляла ни теплоты, ни нежности. Она испытывала неприязнь к бело-розовому, светловолосому подкидышу.
Относилась Моника к тетушке Зухре как к мачехе, но почитала сумрачного Аюба Тилла отцом. Девушка не верила, что она дочь бухарского эмира. И вот нашла мать и окончательно потеряла отца. Значит, она дочь эмира... Но она уже ни во что не могла верить.
Какое-то мгновение она не поверили в этой прекрасной пери мадемуазель Люси. Не поверила, что она её мать, хоть и сама сразу же поняла, что не верить нельзя. Можно ли найти на земле кого-то, кто больше похож на мою мать.
Она не знала до сих пор, что такое боль в сердце. Нет, она сейчас же пойдет в отель «Гранд», найдет свою мать, поцелует ей ноги, вымолит прощение. Она сделает то, что сделала бы каждая кишлачная девушка: будет любить ту, что её родил, будет покорна ей во всем. Никогда-никогда она не упрекнет свою мать, родную мать. Кем бы она ни была! Что бы она ни захотела сделать со своей дочкой... Она, Моника, никакая не принцесса, она простая кишлачная девушка и готова служить своей матери...
Моника даже засмеялась... Но боль в сердце не проходила. Девушка слишком хорошо узнала своих воспитателей, их мир и понимала, что они не выпустят её. И ей безумно захотелось, чтобы вдруг рядом с ней оказались мудрый доктор Бадма и всегда спокойный и рассудительный Сахиб Джелял. Что ж, решение принято. Надо уходить.
В гостиной она попала под тяжелый, свинцовый взгляд мистера Эбенезера. Гвендолен прочитала сразу нотацию: и неудобно молодой мисс без спроса входить в комнату, и неудобно принцессе вести себя невежей. Вот в чем, оказывается, наследственность — каких манер можно ждать от дочери шансонетки, которая лезет в аристократки, Именно так!
Оказывается, мисс Гвендолен давно уже разузнала всю подноготную мадемуазель Люси. Моника может не обольщать себя. Все материнские чувства мадемуазель Люси напускные. Голый расчет. Для неё эмират сгинул навсегда. Она бежала из России от революции. Ей сопутствовала удача. Своим очарованием она вернула благосклонность старого покровителя своей семьи барона Робера Ротшильда. И Моника, и вся забытая история с бухарским гаремом сейчас могли лишь повредить мадемуазель Люси. Тривиальна истина, что красота не вечна, а Люси уже за тридцать, а склонности её покровителя не постоянны, и Люси старается получить шанс «про запас». Она нашла дорожку в круги российской эмиграции к генералу Миллеру, сменившему исчезнувшего при таинственных обстоятельствах Кутепова — главу российского белого офицерства. Люси ла Гар на короткой ноге с многими в «Комитете спасения России». Для деятелей Комитета Люси сочинила целую легенду. Она, оказывается, до сих пор не утратила благосклонности эмира. Очарование её столь велико, что ей ничего не стоит заставить его высочество ассигновать крупные суммы на дела белой эмиграции, на крестовый поход против большевистской России. Не исключено, что мадемуазель Люси пытается заключить сделку под будущее бухарское наследство. Генерал Миллер в финансовых вопросах сама наивность и простота. Пока что он позволяет предприимчивой особе без ведома ее барона получать изредка в кассе Комитета некоторые суммы. Надо сказать, Люси и так ненуждается. Её барон ни в чем ей не отказывает. И все же приятно тайком от него шить сногсшибательные туалеты, состоять клиенткой самых шикарных модисток Парижа, останавливаться в великолепных отелях, пускать пыль в глаза, словом, проявлять стоятельность. В светской хронике частенько мелькают сообщения о блистательной «Л. ла Г.».
Высказав все это женской скороговоркой, мисс Гвендолен пристыдила Монику:
— Сколько тебе, мисс, твердили: воспитанная девушка, да еще леди, не даёт волю чувствам. И тебе нечего распускаться. Твоя новоявленная родственница, к сожалению, дешевая искательница приключений. Отец твой, господин эмир, и думать о ней позабыл. Такова жизнь, душечка! Эмир не выплатит твоей мамаше и ломаного фартинга. Тебе раз и навсегда надо выкинуть её из голову. Забыть о ней, как тебе это ни горько. А мы с мистером Эбенезером желаем тебе только добра и позаботимся, чтобы ты с ней больше не встретилась.
Моника приуныла. Смятение и горечь остались от встречи с матерью. Холодок равнодушия, ревнивая неприязнь, которую испытала Люси при виде дочери, отталкивали. Не возникло ни нежности, ни теплоты. Моника каялась, убивалась, почему она не испытывает чувства настоящей близости к этой крашеной, пахнущей приторными духами, молодящейся женщине с замороженным, словно покрытым глазурью лицом, на котором жили своей настороженной жизнью лишь голубые глаза, полные жадности и вражды. Осторожные поцелуи, которыми наградила Люси свою дочь, оставили след коснувшейся сосульки, и Моника, полная ужасного сомнения и даже отчаяния, инстинктивно пыталась стереть его ладонью.
— Сколько тебе говорили, — продолжала Гвепдолен, — не мять лицо пальцами. Пойдут угри и прыщи. Марш к себе! И выбрось всё из головы.
Но разве выбросишь из головы такое. От одного упоминания имени Люси у Моники сердце провалилось в бездну, и, бог знает, сколько она в тот вечер пролила слез, она, которая вообще не плакала: ни когда в темноте хлева болели ссадины от ржавого железа на кистях рук, ни когда надвигался кошмар, именовавшийся Кумырбеком, ни когда мисс Гвендолен коверкала её ум и душу, ни когда её выставили напоказ Ага Хану и ничто, казалось, не могло ее спасти от жалкой участи рабыни. А вот теперь она по ночам плакала до того горько, что черствая, безжалостная менторша мисс Гвендолен на соседней кровати хныкала по-бабьи: «Перестань, не то я тоже зареву!» Женская натура непостижима. Непростительная слабость! Но это было так. Мисс Гвендолен привязалась к объекту своих опытов, зли-лась, бранила себя и... ничего не могла поделать со своими нервами.
А поводов у Моники проливать слезы появилось предостаточно. Люси ла Гар напоминала о себе ежедневно. Она отнюдь не собиралась отрекаться от Моники. С очаровательной дамской непосредственностью она повсюду афишировала своё положение супруги его величества короля Бухарин и претендовала на королевские почести. На рауты и приемы Люси ла Гар надевала немыслимые тюрбаны, нелепые, пёстрые, причудливого фасона. Наряды её изображали нечто азиатское, что-то среднее между индусским сари и японским кимоно, впрочем, выгодно подчеркивающее линии фигуры. В письме эмиру его неофициальный представитель при Лиге Наций господин Юсуфбай Мукумбаев писал: «В этих силках дьявола запутаются любые дела.»
В один из дней он оставил скромную квартиру, которую снимал у одной ошвейцарившейся левантинки, свой невинный «кейф», свои курпачи и ястуки, свой чайник с зеленым чаем, свою крошечную пиалушку голубоватой расцветки «джидогуль» и, облекшись в бухарский золототканый халат и весьма респектабельную чалму настоящей индийской кисеи, направил стопы в отель «Сплэндид». Он поднялся в номер «люкс», долго и важно приветствовал хмуро встретившего его мистера Эбенезера Гиппа, но не заикнулся о деле, которое его сюда привело. Он уклонился от встречи с Моникой, пробормотав о неприличии видеть постороннему человеку девушку-мусульманку в несоответствующей обстановке и без покрывала. Он смиреннейше попросил пришедшую в гостиную мисс Гвендолен почтительнейше передать Монике-ой, что халиф правоверных Сеид Алимхан здоров и преуспевает в жизненных делах. Но он ни разу не произнес титула, не назвал Монику принцессой.