Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Шрифт:
Адольф Гитлер слушал его с холодным равнодушием. Когда аудиенция закончилась, он повернулся к Риббентропу, который тоже присутствовал на встрече, и сказал:
– Тассинари, вне всякого сомнения, очень порядочный и хороший человек и к тому же искренний патриот своей страны, но, боюсь, он типичный ученый-теоретик.
Действительно ли Гитлера заинтересовал Тассинари, или мысли фюрера уже обратились к его «лучшему другу»? А может, он опять затеял свою любимую двойную игру? Как бы то ни было, мелодраматическая сцена встречи двух диктаторов, происшедшая через полчаса после ухода Тассинари, заслуживала того, чтобы в качестве музыкального сопровождения к ней был исполнен «Гнев богов» Вагнера.
Проект Тассинари оказался мертворожденным. Я не знаю, проведал ли Муссолини о моей неудавшейся попытке помочь ему родиться, но если и проведал, то никогда не показал виду. Я до сих пор убежден, что многих трагедий и
Конечно, вернувшись из Тарвиса, я ничего этого не знал. 21 августа, как и в прежние годы, я отметил свой день рождения на вилле Волконской в качестве гостя жены посла. Фрау фон Макензен очень беспокоилась о судьбе своего мужа, с которым Гитлер поступил столь же подло, как и с ее отцом, министром иностранных дел фон Нейратом, уволенным в отставку в 1938 году. Под разными предлогами, всякий раз новыми, посла держали в ставке фюрера в качестве «гостя». Макензен все еще надеялся вернуться в Рим, хотя на его пост сразу же после конференции в Тарвисе был назначен другой дипломат. Та же самая судьба постигла и принца Филиппа Гессенского, бывшего когда-то у Гитлера любимым мальчиком на побегушках, которому он поручал особые задания в Риме. То, что когда-то в глазах диктатора было достоинством, а именно привилегированное положение принца в королевской семье в качестве зятя Виктора-Эммануила, превратилось после 25 июля – и в особенности после 8 сентября – в недостаток, из-за которого он был обречен до конца войны менять один концлагерь на другой, находясь все время на волоске от смерти.
Гости, собравшиеся на вечеринку по случаю моего дня рождения, прекрасно понимали, что это наша последняя совместная пирушка на вилле Волконской. Ничто не могло заставить нас позабыть об этом – ни опьяняющий запах летних роз, ни громкая симфония птичьих песен, ни неумолкающее стрекотание сверчков. Единственное, что смогло внести некоторое оживление в вечеринку, был мой рассказ об аудиенции, которую по случаю моего дня рождения дал мне утром Кармин Сениз в министерстве внутренних дел, но и он носил мрачный оттенок. Шеф полиции подарил мне огромную игрушку в виде дорогой шкатулки из красного дерева, в которой лежали совершенно безобидные предметы: точная копия рулетки из Монте-Карло, колода изысканных карт для пасьянса, принадлежавшая когда-то принцессе Паолине Боргезе, любимой сестре Наполеона, и – как венец всему – замечательные шахматы в стиле барокко, сделавшие бы честь любому музею. Я горячо поблагодарил Сениза и, улыбаясь, спросил, не хочет ли он сыграть со мной в рулетку. В ответ он с мрачной усмешкой, от которой у меня по спине прошла дрожь, предложил поставить на кон наши собственные головы.
2 сентября фрау фон Макензен навсегда покинула Рим, пробыв женой посла на Квиринале с мая 1938 года. Во всех ситуациях она вела себя достойно, как и полагается уравновешенной женщине и дочери дипломата. Его величество поражал всех на государственных банкетах – в ее присутствии он оживлялся и становился разговорчивым, а Бенито Муссолини, высоко ценивший ее отца, когда тот был послом в Риме, был с ней более откровенным, чем со всеми другими дамами дипломатического корпуса. Даже с женой наследника, высокомерной женщиной, открыто демонстрировавшей свою неприязнь к немцам, умные, но ядовитые замечания которой напрочь лишали ее женского обаяния, фрау Макензен сумела установить хорошие отношения. И будь на месте Риббентропа более искусный дипломат, это было бы поставлено ей в заслугу и воспринималось бы как дар богов. Единственный ее недостаток был вполне объяснимым и чисто женским. Она терпеть не могла Галеаццо Чиано с его коллекцией красавиц, и ее отвращение к зятю Муссолини еще больше усилилось во время официального обеда, устроенного в честь Гитлера в палаццо Венеция в мае 1938 года, когда он попытался наградить ее залогом своего уважения, который был бы более уместен на крестьянской свадьбе, а не на банкете.
Все официальные представители Германии в Риме и Италии приехали на аэродром проводить ее. Я привел с собой синьорину Биби, своего эльзасского пса и нескольких римских князей, которые осмеливались поддерживать хорошие отношения с немецкими союзниками. Мы стояли немного поодаль от Вайцзеккеров, фельдмаршала Кессельринга и офицеров его штаба, а также Рудольфа Рана, преемника фон Макензена. Я никогда еще не чувствовал себя таким одиноким. Сияющие голубые глаза барона фон Вайцзеккера нравились мне не больше, чем приближающийся сезон Баха, который собиралась организовать его жена. Что касается нового посла, то я знал, что он был высокообразованным и исключительно умным человеком, но его кустистые брови, а также мысль о том, что он сменил моего друга и покровителя Макензена,
Огромная темная птица поднялась в воздух, сделала круг и вскоре исчезла. Оживленный разговор между Биби и князьями моментально развеял все мрачные предчувствия, зародившиеся в моем мозгу, но, к сожалению, они вскоре оправдались.
Мне предстояло еще пять дней прожить в этом клубке змей. 30 августа Ран официально вступил в должность посла и пригласил меня на беседу. Он был настроен оптимистично, но решил вести себя осторожно, чтобы не совершить какого-нибудь поступка, который мог бы осложнить и без того тяжелое положение. Наш разговор прошел в корректных тонах, но нам нечего было сказать друг другу.
Вскоре после этого генерал Кастеллано пригласил меня зайти к нему в ставку Генерального штаба в палаццо Видони. Это была самая настоящая крепость, набитая людьми и оружием, и на мгновение мне стало страшно – вдруг мне придется покинуть ее в сопровождении охранников? Однако страхи мои оказались напрасными. Кастеллано, который 27 августа тайно вернулся из Лиссабона с текстом перемирия с союзниками, обнял меня с такой теплотой, словно мы были однополчанами, и попросил рассматривать его ставку как будущий штаб итало-немецких контактов. Я горячо пожал протянутую мне руку, после чего мрачный ординарец подал нам обычный вермут, который мы распили в честь нашей встречи. Поскольку я не поверил ни единому слову гладкого сицилийца, пытавшегося уверить меня в своей дружбе, и желая только одного – выбраться отсюда живым, я пообещал Кастеллано, что расскажу Кессельрингу о том, какой сердечный прием был оказан мне начальником штаба. Оказавшись на свободе, я подумал, что отдал бы многое, чтобы узнать, о чем говорили между собой итальянские генералы.
Только гораздо позже я узнал, что во время переговоров о перемирии с союзниками генерал Кастеллано передал им сведения о расположении всех немецких соединений в Италии, а также сообщил, какими силами они располагают. Он ошибался, если думал, что я смогу помочь ему в этом деле, поскольку я не имел никакого понятия о дислокации наших войск. Следует в этой связи добавить, что все те немцы, которые теперь заявляют о том, что знали о готовящемся заключении перемирия, – какого бы чина они ни были, какого цвета форму ни носили и в каком бы соединении ни служили, – самые настоящие лжецы. Я говорю так не потому, что сам ничего не знал, но потому, что мое неведение разделяли все, от посла Рана и фельдмаршала Кессельринга до полицейского атташе Каплера, от Отто Скорцени до разведчика полковника Хельфериха. Адмирал Канарис мог бы – я повторяю, мог бы – кое-что знать, но это одна из тех неразрешимых загадок, которыми был окружен шеф абвера. Конечно, все догадывались, что должно произойти что-то важное, конечно, все понимали, что так дольше продолжаться на может, конечно, змеи предательства, измены и подлости уже выползали изо всех дворцов, правительственных учреждений и штаб-квартир военных, но никто не знал, кого и где они укусят первым.
Синьорина Биби, ее князь и «альфредиани», как и все остальные, тоже ничего не знали. Утром того судьбоносного дня я приблизился к тому, чтобы раскрыть эту тайну, – но тогда я этого еще не понимал. Была среда, и погода была столь же душной и жаркой, что и 25 июля. В то утро мне с таинственным видом, который был тогда в моде в Риме, сообщили, что со мной срочно хочет встретиться на Форуме какой-то человек. И хотя никаких имен произнесено не было, я сразу понял, что этим человеком был бывший коллега Боккини, который после 25 июля лишился своей должности, но не утратил своих осведомителей и желания быть в курсе дела. В свое время мы договорились с ним, что в случае необходимости встретимся у мемориала великого Цезаря. Мы могли с таким же успехом выбрать и Триумфальную арку Тита, но время триумфов кануло в прошлое.
Я отправился на Форум один, взяв с собой только своего эльзасца, которого в Риме звали il Lupo (Волк), хотя его единственными жертвами были овцы и пекинесы. На площади не было ни души. Для большинства римлян было слишком жарко, да и после последнего воздушного налета на Рим публика не отваживалась выходить на улицы раньше полуночи. Человек, пригласивший меня на встречу, вспотел от возбуждения, и я вскоре последовал его примеру, во-первых, потому, что на Форуме было удушающе жарко, а во-вторых, потому, что новости, которые он мне сообщил, казалось, лишили воздух последних остатков прохлады.