Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Шрифт:
Со вчерашнего вечера, с десяти часов, в Риме находились два офицера из американского командного состава, имея, очевидно, намерение приставить пистолеты к виску руководителей итальянской армии. Это было как в классической драме. Они проникли в Рим в грузовике, благополучно миновав все контрольно-пропускные пункты, и долго обсуждали что-то с итальянскими генералами во дворце Капрара, который Генеральный штаб в свое время забрал себе. В полночь они отправились к маршалу Бадольо и вернулись во дворец Капрара только в три часа утра (8 сентября). Мой собеседник сообщил мне даже имена посланцев генерала Эйзенхауэра – один из них был генералом Максвеллом Тейлором, заместителем командующего 82-й американской десантной дивизией, а второй – армейским полковником по имени Гардинер.
Я не стал спрашивать
Я подумал о судьбе Цезаря, но итальянец, беседовавший со мной, ничего не знал о заговоре или готовящемся государственном перевороте, как не знал о нем и диктатор Древнего Рима. Он уверил меня, что ночные дискуссии означают только одно, а именно что Виктор-Эммануил и Бадольо очень скоро предадут своих союзников – возможно, уже в течение ближайших двадцати четырех часов. Он заклинал меня сделать что-нибудь, и я решил сделать все, что смогу. Поблагодарив его, я поехал в ватиканское посольство, чтобы обсудить ситуацию с Тедди фон Касселем, самым умным дипломатом в этом посольстве. Я нашел его в обществе прекрасной дочери графа Вельцзена, бывшего немецкого посла в Мадриде и Париже, княгини Альдобрандини, первой реакцией которой на сообщенные мною новости было отдать под мою защиту дворцовую виллу своего мужа во Фраскати и его огромные отары овец.
Ее распоряжения оказались весьма своевременными, поскольку вскоре после этого мы узнали, что Фраскати был почти полностью стерт с лица земли воздушным налетом союзников. Вилла Кессельринга чудесным образом почти не пострадала, хотя мой «друг» генерал Кастеллано старательно обвел ставку фельдмаршала красным кружком на карте, которую в Лиссабоне дали ему союзники. Княгиня Альдобрандини поспешила в горящий Фраскати, на виллу к своим овцам, а я стал обдумывать разговор, состоявшийся на Форуме, и мое предстоящее посещение ставки Кессельринга, куда меня пригласили сегодня на ужин. Я не сомневался, что интриги достигли своей кульминации. Обсудив ситуацию с синьориной Биби, я назначил ее хранителем моих книг и других ценностей, включавших в себя обширную коллекцию фотографий, меню, приглашений и подарочных буклетов, которую я собрал во время своих путешествий в качестве переводчика. Я также отдал ей фотографию Бенито Муссолини с дарственной надписью и велел спрятать ее за собственной фотографией, сделанной в ту пору, когда она была еще совсем девочкой, – там ее никто не найдет. Она таинственно улыбнулась и запечатлела на моем лбу нежный поцелуй. Уже собираясь отправиться в ставку Кессельринга, я включил радио и услышал:
«Итальянское правительство считает невозможным продолжать неравную борьбу с превосходящими силами врага и, чтобы уберечь народ от дальнейших бед, обратилось к генералу Эйзенхауэру, Верховному главнокомандующему англо-американскими войсками, с просьбой о заключении перемирия. Эта просьба была удовлетворена. Вследствие этого все боевые действия итальянской армии против англо-американских войск повсеместно прекращены. Итальянская армия, однако, будет отражать все атаки, исходящие из других источников».
Голос принадлежал маршалу Бадольо – я запомнил его неповторимый пьемонтский акцент еще с той поры, как работал у него переводчиком. Я пожалел, что беседа, которую я планировал провести с ним в ближайшие несколько дней, теперь не состоится. Она бы, без сомнения, дала ему возможность заверить меня, как он уверял всех других, что «война будет продолжена».
Свистнув моему
Посол, который тоже жег документы, принял меня и кратко рассказал о своей последней аудиенции в палаццо Киджи. Позже Гварилья так описывал эту встречу: «Ран спокойно вошел ко мне в кабинет – это свидетельствовало о том, что, несмотря на все его подозрения, он еще не до конца поверил в то, что перемирие на самом деле подписано. Я подтвердил это, и мои слова стали для него сильным ударом. Гнев его был очевиден. Он ничего не ответил и, уходя, с силой захлопнул за собой дверь».
Это был конец оси, по крайней мере для итальянского министра иностранных дел. Посол вздохнул с облегчением, когда я сообщил ему, что решил отправиться к Кессельрингу во Фраскати, и пожелал мне удачи. Я пожелал того же ему и всему его спецпоезду. Сотрудники посольства, включая военных, так торопились и так были заняты подготовкой к отъезду, что толком даже не попрощались со мной. Я прошел через великолепные сады, вспоминая о счастливых часах, которые провел здесь, и проклиная про себя белых павлинов, которые устроили печальный и нестройный гвалт в честь заключения перемирия, а может, наоборот, в знак протеста против этого. Я обменялся прощальными рукопожатиями с младшими сотрудниками посольства – на этот раз наши чувства были искренними.
Я выехал во Фраскати, когда уже сгущались сумерки. В обычное время дорога занимала меньше часа, но сегодня я ехал гораздо дольше. После 25 июля мой друг Сениз снабдил меня кое-какими документами, которые гарантировали свободный проезд по всей Италии. С этими документами в кармане и с сидящим рядом Лупо я чувствовал себя в безопасности. Но, к своему сожалению, я вскоре обнаружил, что Лупо ощетинивается и обнажает свои огромные клыки, только почуяв близость овец. Что касается многочисленных патрулей, которые останавливали нас на дороге, он встречал их весьма приветливо, ибо давно уже привык к людям в военной форме. Бадольо и его предательство его совсем не интересовали.
Подпись Сениза творила чудеса. Детективы, полицейские и другие сотрудники полиции, которым было поручено следить за тем, как выполняются условия перемирия, дружески салютовали мне и разрешали ехать дальше. Я было вздохнул уже свободнее, но проехать до ставки без проблем мне не удалось. Недалеко от Фраскати на дороге было сооружено устрашающее на вид заграждение, и даже пропуск, выданный Сенизом, не позволил мне продолжить путь. По обе стороны от дороги была развернута рота королевских карабинеров. Они обращались со мной корректно, но холодно, и ничто не могло поколебать их роялистских убеждений. Мне пришло в голову, что Бенито Муссолини охраняли в ночь с 25 на 26 июля именно такие люди, и эта мысль меня совсем не обрадовала.
Единственное, что оказало воздействие на карабинеров, – это прусский командный тон – а я хорошо наловчился изображать его. Отбросив то, что называлось моим итальянским обаянием, я напустил на себя ледяной вид и потребовал, чтобы меня отвели к дежурному офицеру. Я спросил, в каком чине этот офицер и как его зовут, и, когда услышал, что это майор Пенсабене, чуть было не расплылся в радостной улыбке, что, несомненно, испортило бы все дело. Дело было не в том, что «пенсабене» означает «хорошенько подумай», а в том, что майор был частым гостем на вечеринках синьорины Биби. Мое знакомство с ним убедило меня, что это не только добросовестный офицер карабинеров, но и человек, любивший хорошенько развлечься. Я вошел в его временный кабинет и с удовольствием отметил, что сопровождавшие меня солдаты замерли на месте от изумления, услышав, как радостно приветствует меня майор. Он предложил мне сигарету и еще больше изумил своих подчиненных, велев ординарцу откупорить бутылку вина, произведенного в том городе, куда я направлялся.